Тихий Дон. Том 1
Шрифт:
– Двенадцатого Донского полка.
– Помоги мне, казак…
– Упаду я, ваше благородие (Григорий разглядел на шинели офицерские погоны).
– Руку хоть дай.
Григорий помог офицеру подняться. Они пошли. Но с каждым шагом все тяжелее обвисал на руке Григория раненый офицер. Поднимаясь из лощинки, он цепко ухватил Григория за рукав гимнастерки, сказал, редко клацая зубами:
– Брось меня, казак… У меня ведь сквозная рана… в живот.
Под пенсне его тусклее блестели глаза, и хрипло всасывал воздух раскрытый рот. Офицер потерял сознание. Григорий тащил его на себе,
В одиннадцать часов утра их подобрала команда связи и доставила на перевязочный пункт.
Через день Григорий тайком ушел с перевязочного пункта. Дорогой сорвал с головы повязку, шагал, облегченно помахивая бинтом с бархатно-рдяными пятнами.
– Откуда ты? – несказанно удивился сотенный командир.
– Вернулся в строй, ваше благородие.
Выйдя от сотника, Григорий увидел взводного урядника.
– Конь мой… Гнедой где?
– Он, братуха, целый. Мы поймали его там же, как только проводили австрийцев. Ты-то как? Мы ить тебя царством небесным поминали.
– Поспешили, – усмехнулся Григорий.
За спасение жизни командира 9-го драгунского полка полковника Густава Грозберга казак 12-го Донского казачьего полка Мелехов Григорий производится в приказные и представляется к Георгиевскому кресту 4-й степени.
Сотня постояла в городе Каменка-Струмилово двое суток, в ночь собиралась к выступлению. Григорий разыскал квартиру казаков своего взвода, пошел проведать коня.
В сумах не оказалось пары белья, полотенца.
– На глазах украли, Григорий, – виновато признался Кошевой Мишка, на попечении которого находился конь. – Пехоты нагнали в этот двор видимо-невидимо, пехота украла.
– Черт с ними, пущай пользуются. Мне бы вот голову перевязать, бинт промок.
– Возьми мое полотенце.
В сарай, где происходил этот разговор, вошел Чубатый. Он протянул Григорию руку, словно между ними ничего и не было.
– А, Мелехов! Ты живой, стуцырь?
– Наполовинку.
– Лоб-то в крове, утрись.
– Утрусь, успею.
– Дай гляну, как тебя примолвили.
Чубатый силком нагнул голову Григория, хмыкнул носом.
– На что давался волосья простригать? Ишь суродовали как!.. Доктора тебя выпользуют до черта, дай-ка я залечу.
Не спрашивая согласия, он достал из пантронташа патрон, вывернул пулю и на черную ладонь высыпал порох.
– Добудь, Михаиле, паутины.
Кошевой концом шашки достал со сруба хлопчатый ком паутины, подал.
Острием этой же шашки Чубатый вырыл комочек земли и, смешав его с паутиной и порохом, долго жевал. Густой массой он плотно замазал кровоточащую рану на голове Григория, улыбнулся:
– Через трое суток сымет, как рукой. Вишь за тобой уход несу, а ты… было-к застрелил.
– За уход спасибо, а убил бы тебя – одним грехом на душе меньше бы стало.
– Какой ты простой, парень.
– Какой уж есть. Что там на голове у меня?
– В
– Не забуду.
– И хотел бы, да не забудешь; палаши австрийцы не точат, тупым тебя секанул, теперь на всю жизнь пухлый рубец будет.
– Счастье твое, Григорий, наосклизь взяло, а то б зарыли в чужой земле, – улыбнулся Кошевой.
– Куда же я фуражку дену?
Григорий растерянно вертел в руках фуражку с разрубленным, окровяненным верхом.
– Кинь, ее собаки съедят.
– Ребята, хлебово принесли, налетай! – крикнули из дверей дома.
Казаки вышли из сарая. Вслед Григорию, кося вывернутым глазом, заржал Гнедой.
– Он об тебе скучал, Григорий! – Кошевой кивнул на коня. – Я диву дался: корм не жрет и так это потихоньку игогокает.
– Я как лез оттуда, его все кликал, – отворачиваясь, глухо говорил Григорий, – думал – он не уйдет от меня, а поймать его трудно, не дается он чужим.
– Верно, мы его насилу взяли. Арканом накинули.
– Конь добрый, братов конь, Петра. – Григорий отворачивался, прятал растроганные глаза.
Они вошли в дом. В передней комнате на полу, на снятом с кровати пружинном матрасе, храпел Егор Жарков. Неописуемый беспорядок молчаливо говорил о том, что хозяева бросили дом спешно. Осколки битой посуды, изорванные бумаги, книги, залитые медом клочки суконной материи, детские игрушки, старая обувь, рассыпанная мука – все это в ужасающем беспорядке валялось на полу, вопило о разгроме.
Расчистив место, здесь же обедали Грошев Емельян и Прохор Зыков. У Зыкова при виде Григория выкатились телячье-ласковые глаза.
– Гри-ишка! Откель ты взялся?
– С того света.
– Ты ему, сбегай, принеси щей. Чего глаза на лоб вылупил? – крикнул Чубатый.
– Зараз. Кухня тут вот, в проулке.
Прохор, прожевывая кусок, мотнулся во двор.
На его место устало присел Григорий.
– Я уже не помню, когда ел, – улыбнулся он виновато.
По городу двигалась части 3-го корпуса. Узкие улицы забивались пехотой, прудились бесчисленными обозами, кавалерийскими частями, на перекрестках спирались заторы, сквозь закрытые двери проникал гул движения. Вскоре явился Прохор с котелком щей и торбой гречневой каши.
– Кашу куда выпорожнить?
– А вот кастрюля с ручкой. – Грошев подвинул от окна ночную посудину, не зная ее назначения.
– Она воняет, кастрюля твоя. – Прохор сморщился.
– Ничего. Вали кулем, после разберем.
Прохор развернул торбу, густая добротная каша дымилась паром, по бокам ее янтарной каймой выступило масло. Ели с разговорцем. Слюнявя сальное пятно на своем линялом лампасе, Прохор рассказывал:
– Тут рядом с нашим двором стоит батарея конногорного дивизиона, маштаков выкармливают. Ферверкер [ 26 ] ихний в газете читал, что союзники немцев, что называется, – вдрызг.
26
фейерверкер – в царской армии одно из званий в артиллерии, соответствующее унтер-офицеру пехоты