Тихий Дон. Том 2
Шрифт:
– С прибытием вас! – кланяясь, язвительно поздравил Прохор.
Богатырев метнул в его сторону озлобленный взгляд, со вздохом сказал:
– Просить будут все эти Деникины и другие б…, и то не поеду! Стоял в очереди, иззяб, как кобель на морозе, а все без толку. Отрезало как раз по мне. Двое впереди меня стояли, одного пропустили, а другого нет. Половина батареи осталась, ну что это такое, а?
– Вот так вашего брата умывают! – захохотал Ермаков и, расплескивая из бутыли, налил Богатыреву полный стакан спирта. – На, запей свое горькое горе! Или ты будешь ждать, когда тебя просить прийдут? Глянь в окно: это не генерал Врангель
Богатырев молча цедил спирт. Он вовсе не расположен был к шуткам. А Ермаков и Рябчиков – сами вполпьяна – напоили до отказа старуху-хозяйку и уже поговаривали о том, чтобы пойти разыскать где-нибудь гармониста.
– Идите лучше на станцию, – посоветовал Богатырев, – там вагоны расчиняют. Весь состав с обмундированием.
– На черта оно нужно, твое обмундирование! – кричал Ермаков. – Нам этих шинелев хватит, какие ты приволок. А лишнее всё одно заберут, Петро! Клеп собачий! Мы тут решаемся в красные идтить, понял? Ить мы казаки – или кто? Ежли оставят в живых нас красные – пойдем к ним служить! Мы – донские казаки! Чистых кровей, без подмесу! Наше дело – рубить. Знаешь, как я рублю? С кочерыжкой! Становись, на тебе попробую! То-то, ослабел? Нам все равно, кого рубить, лишь бы рубить. Так я говорю, Мелехов?
– Отвяжись! – устало отмахивался Григорий.
Кося налитыми кровью глазами, Ермаков пытался достать свою лежавшую на сундуке шашку. Богатырев беззлобно отталкивал его, просил:
– Ты не буровь дюже, Аника-воин, а то я тебя враз усмирю. Пей степенно, ты же в офицерском чине.
– Я на этот чин кладу с прибором! Он мне зараз нужен, как колодка свинье. Не вспоминай! Сам такой. Дай я тебе погоны отрежу? Петя, жаль моя, погоди, погоди, я их зараз…
– Ишо не время, с этим успеется, – посмеивался Богатырев, отстраняя расходившегося друга.
Пили до зари. Еще с вечера откуда-то появились незнакомые казаки, один из них с двухрядкой. Ермаков танцевал «казачка» до тех пор, пока не свалился. Его оттащили к сундуку, и он тотчас же уснул на голом полу, широко разбросав ноги, неловко запрокинув голову. До утра продолжалась невеселая гулянка. «Я из Кумшатской!.. Из самой станицы! У нас были быки – рога не достанешь! Кони были – как львы! А сейчас, что осталось в хозяйстве? Одна облезлая сучка! Да и она скоро сдохнет, кормить нечем…» – пьяно рыдая, говорил пожилой казак – один из случайных знакомых, пришедших на гульбище. Какой-то кубанец в изорванной черкеске заказывал гармонисту «наурскую» и, картинно раскинув руки, с такой поразительной легкостью скользил по комнате, что Григорию казалось, будто подошвы горских сапог кубанца вовсе и не прикасаются к грязному, зашарпанному полу.
В полночь кто-то из казаков невесть откуда притащил два высоких глиняных узкогорлых кувшина; на боках их темнели полусгнившие этикетки, пробки были опечатаны сургучом, из-под вишнево-красных сургучных печатей свешивались массивные свинцовые пломбы. Прохор долго держал в руках ведерный кувшин, мучительно шевелил губами, стараясь разобрать иностранную надпись на этикетке. Недавно проснувшийся Ермаков взял у него из рук кувшин, поставил на пол, обнажил шашку, Прохор не успел ахнуть, как Ермаков, косо замахнувшись, срезал шашкой горло кувшина на четверть, громко крикнул: «Подставляй посуду!»
Густое, диковинно ароматное и терпкое вино распили в несколько минут, и после долго Рябчиков в восхищении цокал языком, бормотал: «Это не вино, а Святое причастие! Такое только перед смертью
– Погоди, Платон, не хвали дюже! У меня винцо получше этого будет! Это – дерьмо, а вот я достал на складе, так это винцо! Ладан с медом, а может, даже лучше! Это тебе, браток, не архирейское, а – прямо сказать – царское! Раньше цари пили, а зараз нам довелось… – бахвалился он, открывая одну из банок.
Жадный на выпивку Рябчиков глотнул сразу полстакана мутно-желтой густой жидкости, мгновенно побледнел и вытаращил глаза.
– Это не вино, а карболка! – прохрипел он и, в ярости выплеснув остатки из стакана Прохору на рубаху, пошел, покачиваясь, в коридор.
– Брешет он, гад! Вино – английское! Первый сорт! Но верьте ему, братцы! – стараясь перекричать гул пьяных голосов, заорал Прохор. Он выпил стакан залпом и тотчас стал белее Рябчикова.
– Ну как? – допытывался Ермаков, раздувая ноздри, заглядывая Прохору в посоловевшие глаза. – Как царское вино? Крепкое? Сладкое? Говори же, чертяка, а то я эту банку об твою голову разобью!
Прохор покачивал головой, страдал молча, а потом икнул, проворно вскочил и выбежал вслед за Рябчиковым. Ермаков, давясь от смеха, заговорщицки подмигнул Григорию, пошел во двор. Спустя минуту он вернулся в комнату. Раскатистый хохот его перекрыл все голоса.
– Ты чего это? – устало спросил Григорий. – Чего ржешь, глупой? Железку нашел?
– Ох, парень, пойди глянь, как они наизнанку выворачиваются! Ты знаешь, что они пили?
– Ну?
– Английскую мазь от вшей!
– Брешешь!
– Истинный бог! Я сам, как на складе был, думал сначала, что это вино, а потом спросил у доктора: «Что это такое, господин доктор?» – «Лекарство», – говорит. Я спрашиваю: «Оно, случаем, не от всех скорбей? Не на спирту?» – «Боже упаси, говорит, это союзники от вшей нам прислали смазку. Это – наружное лекарство, за воротник его никак нельзя употреблять!»
– Чего же ты, лиходей, не сказал им? – с досадой упрекнул Григорий.
– Нехай, черти, очищаются перед сдачей, небось не сдохнут! – Ермаков вытер проступившие от смеха слезы, не без злорадства добавил: – Да и пить будут полегше, а то за ними не успеешь и рюмки со стола взять. Жадных так надо обучать! Ну что же, мы-то с тобой выпьем или повременим? Давай за нашу погибель выпьем?
Перед рассветом Григорий вышел на крыльцо, дрожащими руками свернул папироску, закурил, долго стоял, прислонившись спиной к влажной от тумана стене.
В доме, не умолкая, звучали пьяные вскрики, захлебывающиеся переборы гармошки, разудалый свист; сухую дробь безустально выбивали каблуки завзятых плясунов… А из бухты ветер нес густой, низкий рев пароходных сирен; на пристанях людские голоса сливались в сплошной гул, прорезываемый громкими возгласами команды, ржанием лошадей, гудками паровозов. Где-то в направлении станции Тоннельной шел бой. Глухо погромыхивали орудия, в интервалах между выстрелами чуть слышался жаркий треск пулеметов. За Мархотским перевалом высоко взметнулась брызжущим светом ракета. На несколько секунд стали видны озаренные зеленым, призрачным сиянием горбатые вершины гор, а потом снова вязкая темень мартовской ночи покрыла горы, и еще отчетливее и чаще, почти сливаясь, загремели артиллерийские залпы.