Тихий гром. Книги первая и вторая

Смычагин Петр Михайлович

— Ишь ты, как статуй, стоит, не шелохнется.

Дед сложил морщинистые, темные руки на клюшке. Задумался.

— Стал быть, купить, говоришь? — и понизил голос до полушепота. — А ну как он, петля бесшабашная, под монастырь нас с коньком этим? Греха не оберешься!

— Клянется, ухабака, божится, что все тут чисто, — разъяснил Тихон. — Расписка вот форменная у их есть. С печатью. Может, на этот раз без обману?

— А може, вот чего, ребяты, удоволить его, купить конягу… — как великую тайну открыл дед и погладил мягкую бороду. — Може, успокоится он, перестанет висеть над нами коршуном,

а?

— Купить, да и шабаш, — подвел итог Мирон. — А там чего уж будет. — Ему тоже не хотелось расставаться с красавцем конем.

На том и порешили. Однако дед заметил:

— А ты, Тиша, цепочку ему покрепче справь да замок понадежней. А то ведь во двор-то к нам он пущает его за немалую денежку, а уводить коль соберется — платить не станет… — И, троекратно перекрестив новокупку, громко и весело сказал: — С богом!

Мирон повел Бурлака в конюшню. За ним увязались вездесущие ребятишки. А дед с Тихоном пошли за деньгами. В полутемной каморке дед, не раздеваясь, отвязал от пояса ключ, присел к сундучку напротив кровати и, отомкнув его, откуда-то со дна извлек пожелтевшую холстину, в которой были завернуты деньги. Развертывал Михайла эту холстину не торопясь, торжественно, будто совершал великой значимости таинственный обряд. Вывернул деньги, начал их считать, дотошно ощупывая каждый билет и точно оценивая его достоинство.

Много лет уж наблюдал Тихон вот такой отсчет денег и не переставал дивиться тому, как совершенно слепой отец безошибочно на ощупь определял достоинство каждого билета. Красненькая десятка — куда ни шло — длиннее всех почти на полвершка и пошире изрядно. Светло-коричневый рубль — тот уже всех намного и покороче всех. Тоже диво не больно великое. А вот как он ухитряется зеленую трешку с синей пятеркой не перепутать — этого никак не понять, зрячие да неграмотные только по цвету и различают их. Шириной они — ровнехонькие, как одним ножом враз обрезаны, а длина пятерки побольше едва ли на ширину подковного гвоздя будет. Как же их распознать слепому? И ведь не меряет, не сравнивает вроде бы ни с чем, а просто так — внимательно ощупает, положит в кучку и дальше ведет счет.

Отсчитав ровно семьдесят рублей, дед подал их Тихону, спросил:

— Так, что ль, я отсчитал-то?

— Так, батюшка. Точно.

— Экую кучищу отвалили! А ведь у нас и за лес уплатить не станет. Ничего не остается в тряпице-то.

— Займем, батюшка, да доймем, — полушутя успокоил его Тихон и пошел рассчитываться за Бурлака.

9

Крохотная заимка Зеленая прилепилась на спуске к Зеленому логу в голой степи, верстах в пяти от хутора Лебедевского. Ребята и девки с Зеленой постоянно бывали на вечерках у хуторян, многие переженились, и семьи их давно состояли в родстве, так что заимка эта со временем сделалась как бы частью хутора.

Но разница между ними была превеликая. Заимка стояла на казачьей, на арендованной земле, а хутор — на барской. Правда, и хуторяне когда-то арендовали землю у екатеринбургского помещика Бородина. Но барин тот давно умер, вокруг хутора земли не раз переходили из рук в руки. А лет семь назад умерла и барыня, так что за участок, занятый под постройками, никто уже не платил, а перешел он в какую-то негласную мужичью собственность.

Пробивался слушок, будто остался у барина какой-то наследник в Петербурге, но если он и существовал на самом деле, то мужиков не трогал, возможно, из-за ничтожности этого малого клинышка земли, а скорей всего, потерял его из виду. Мужикам до наследника и вовсе никакой заботы не было.

Другое дело — Зеленая. Тут казаки сдавали землю в аренду лишь на два года — не больше. А в последнее время стали все набавлять и набавлять арендную цену. Аппетит у них постепенно разгорался, и дело дошло до того, что совсем невмоготу мужикам стало. Хоть бросай все да беги. Так бежать-то, опять же, куда?

Всю эту зиму с самой осени мужики с казаками тягались, правду искали. Казалось им, что никак не могут, не имеют права казаки согнать их с насиженных мест, избенки, балаганишки их разорить. Но куда ни пробовали обращаться мужики, нигде их правды не было, а всюду правда казачья оказывалась.

Андрей Гребенков, мужик чернобородый и угрюмый, сидел в то утро дома, в своей землянке, против крохотного оконца. На лавке перед ним были разложены шилья, концы дратвы, вар и прочие шорные принадлежности. Собрался он чинить хомут и первым делом дратву в иголку хотел заправить — не тут-то было! Как ни напрягал он свои колючие глаза, как ни сводил к переносице широкие брови — ни за что не мог попасть концом дратвы в игольное ушко. Темно! Да еще вертел, вертел иголку в заскорузлых толстых пальцах и уронил на пол. А на полу-то солома с ночи не убрана. Вот и отыщи ее теперь — иголку!

Кого бы молодого на помощь позвать, глазастого, так где ж его взять? В молодости родила ему жена двух сыновей, Петра да Дороню. Погодки-сыновья выросли и поженились так же друг за другом в один год. Потом землянки поставили каждый себе и ушли врозь — тоже в один год.

Покряхтел Андрей, поругал сам себя всякими нехорошими словами, осторожно отодвинул скамейку, на какой сидел, и, опустившись на колени, опасливо стал прощупывать солому в том месте, куда упала игла.

За этим занятием и застала его жена, вскочившая в избу, как встрепанная.

— Андрюха! — сполошно взревнула она. — Чего ж ты ползаешь-то тута! Казаки наехали на заимку, опять гонють нас!

Молодо подхватился Андрей, накинул шапку, сдернул с гвоздя шубу и, надевая ее на ходу, уже за дверью объяснил:

— Иголку я обронил тама. Ищи!

От яркого уличного света в глазах у Андрея потемнело, но скоро прошло это. На улице, с хуторского конца, разглядел толпу мужиков и баб, а перед ними — человек пять верховых казаков.

— Кровопивцы вы все! — донесся до слуха голос Дорони. — Разбойники с большой дороги!

Разговор, видать, не только что начался, и страсти уже кипели вовсю.

— Вас, мужиков голодраных, посадили на свою шею, теперя не скинуть никак! — Это, кажись, Нестер Козюрин высказывается. Больше всех он верховодит. Сам на своей земле никогда не работает — в аренду сдает да конокрадством занимается, а зла в нем больше всех. — Ежели б вы работать не ленились, могли бы и за землю подороже заплатить…