Тихий гром. Книги первая и вторая
Шрифт:
Из сил выбился Ванька. Пот с него в семь ручьев льет, запалился вконец и плюнул на свою добычу, казавшуюся такой близкой. На обратном пути чистенького снежку поел вдоволь… Вот с той поры и зачах Ванька.
С месяц еще после того пытался работать, думал, пройдет это, выправится. Да у Рословых потом на пожаре подбавил хвори.
Кашель бьет его беспощадный по целой ночи. До крови докашливается и дышит, как загнанная лошадь. В город возили к доктору, тот руками развел — чахотка. Бабки брались пользовать разными снадобьями — никакого облегчения нет. И лежит теперь Ванька целыми днями на печи, медленно умирает.
Манюшка
Двор крытый, солнце не попадает сюда, и слабенький ветерок путается в потемневшей соломе на крыше, запинается за плетень, не проходит внутрь — оттого во дворе душно. Ванька, обутый в большие пимы, в накинутом на острые плечи стареньком отцовском пиджаке, как рыба на берегу, жадно хватает воздух. Лицо у него стало совсем длинное, восковое. Нос — один хрящ остался. А кожа на лице до того тонкая, что, кажется, просвечивает насквозь. В груди у него что-то булькает и при каждом вздохе тоненько, с выводом посвистывает. В глазах же, большущих и глубоко ввалившихся — лихорадочный огонь. Говорит он мало, с трудом.
Леонтий суетится тут же — лапти смолит. Помажет смолой, потом зачерпнет горсть пыли, вотрет ее в смолу да еще помажет.
— Земля к земле, оно покрепчей удержится, — бубнит Леонтий, вешая последний лапоть сушить.
Молчать не может он ни при каких обстоятельствах. Однако тоже постоянно косит глазом на Ваньку, вздыхает украдкой и тыльной стороной кисти суетливо чешет свою редкую бороденку.
Значительно крякнув в кулак, Леонтий отправился в конюшню и вывел оттуда Рыжуху.
— Ванюшка, Вань, — ласково обратился он к сыну, — мож, поехал бы со мной? На пашаничку б глянули, да и травку погустей присмотреть надоть. А?
— Не, тять, — с хрипом выдыхает Ванька, — растрясет… Я и тута спотел вон весь…
— Чего булгачишь ты его зря? — вмешалась Манюшка. — Куды ему по такой жаре шляться!
— Дык ведь я ведь гоню его, что ль? — почувствовал себя виноватым Леонтий. — А так я и запрягать не стану, верхом съездию. — Отворил скрипучие, неведомо чем и как связанные воротца, перевалился через спину отгулявшейся Рыжухи, поехал не торопясь.
Проехав возле Рословых через плотину, свернул влево и направился к кестеровской усадьбе, а невдалеке за ней увидел табун, который пас его Яшка.
У Кестера, не как у всех других в хуторе, — свой, отдельный табун. В нем и лошади, и коровы, и жеребята, и телята — все вместе пасутся. И гонять его далеко от дома не надо: сразу же за усадьбой лежала кестеровская земля. Не арендованная, а собственная, на вечное владение приобретенная.
Со стороны хутора, откуда ехал Леонтий, усадьба Кестера, будто стыдясь своей уютности и благоустроенности перед прочими домами и избами, напрочь закрывалась длинным рядом крепких рубленых амбаров, стоящих тыльной стороной к хутору. Слева от них — не очень крутой, покрытый бархатной зеленью спуск к речке, а справа — почти такой же спуск в Зеленый лог. Так что усадьба стоит на бугре, и ни грязи, ни воды лишней тут быть не может.
На
Объехав сад слева, Леонтий повернул к табуну.
— Ну, как твои скоты нагуливаются? — бодро спросил он у Яшки.
— Нагуливаются… Сам небось видишь… Чего им еще!
Не сущности слов удивился Леонтий, а тону, каким ответил сын. Еще не было случая, чтоб Яшка больше часа горевал от любой беды. Дошлый, неугомонный этот парнишка, казалось, не знал уныния. А тут бросил несколько словечек неласковых и отвернулся. Пригляделся к нему отец и сник тоже: осунулся Яшка до неузнаваемости. Лицо пожелтело, свострилось, а в глазах такая тоска, аж душу сворачивает в трубку, как жухлый листок в жару.
— Ай стряслось чего, Яш? — встревожился Леонтий, и чем дольше вглядывался в лицо парнишки сбоку, тем сильнее напоминало оно ему большака, Ваньку.
— Захворал, что ль?.. Чего ж ты молчишь-то?
— Ничего я не захворал. С чего тебе показалось?
— Сумной ты какой-то, — вздохнул Леонтий, трогая Рыжуху. — Ах, жизня, жизня! Что ни порожек, то и запинка… Ты ее выворачиваешь так, а бог-то инак, по-своему, стал быть, выгнибает…
Дня три назад, а может быть, больше — смешалось у Яшки время и дни перепутались — выгнал он свой табун до солнышка, на зорьке. К речке сперва пустил. А спать страсть как хочется! Только разлепишь веки, они тут же сами слипаются.
С весны изо дня в день Яшка недосыпает. Никакой передышки, ни даже праздников у него нет. Хоть бы в неделю разок отоспаться вдоволь, так ведь скотина-то и по праздникам и в ненастные дни есть хочет.
Вконец обессиленный Яшка едва заплетает ногу за ногу. А коли чуть присел под солнышком — сразу уснул. Иван Федорович Кестер в последнюю неделю дважды заставал его спящим, уши надрал и грозился прогнать, коли еще такое случится.
— Вся ваша семья ленивая и глупая, — распекал он пастушонка, — оттого и ходите голодранцами!
Отец вот спрашивает у Яшки, не захворал ли. Никакой хвори у него нет, а спать все время страсть как хочется.
В то памятное утро, направив табун к речке, Яшка решил, что тащиться ему на берег незачем: сама скотинка напьется и привычным путем выйдет обратно на бугор. К тому времени бабы коров подоят и выпустят. Пастуху, стало быть, лишь подождать надо. Присел на сухую степную кочку и…
Впрочем, не сразу он задремал. Сперва телята, нетели, овцы, жеребята начали двоиться, расплываться, потом сплошным туманом подернулись и — все исчезло. Сонный груз — мягкий, тяжелый и сладостный — придавил Яшку. С кочки не свалился, а только чуть этак склонил голову и пустил светлую слюнку. Не видел он, как с берега поднялся табун, как мимо коровы прошли (одна еще обнюхала его ласково), и уж, конечно, не видел, как не торопясь подошел Кестер.