Тихий русский

Ерофеев Геннадий

Минута в минуту обозначенного в повестке срока сбитый с толка Геныч постучался в кубинет вызвавшего его капитана имярек. Уверенный в себе капитанишко восседал за столом в окружении четырёх-пяти подозрительных типов в штатском. От этих козлов исходили физически ощутимые флюиды непрязни и агрессии – но это явно были не менты. О книге по обложке не судят, но у этих типов не заржавело бы выколоть глаза снятой на муромском вокзале проститутке. До металлической плётки дело не дошло, но Генычу пришлось битый час доказывать испитому, рыгающему пивом «внутреннему органу», что он вовсе не тот Крупников, который ему, «органу», нужен. Для излишне самоуверенного ментяры признать ошибку означало потерять лицо, поэтому он не спешил отпускать

«важного свидетеля» и бесконечно мусолил потрёпанный Генкин паспорт – прокачивал Геныча «на косвенных». Прямой потомок папаши-смершевца – только немного недоношенный. Разрешению тупиковой ситуации способствовал тот факт, что в паспорте Геныча местом рождения значился не Муром, а Ивано-Франковск (бывший польский город Станислав).

От души помариновав однофамильца настоящего свидетеля, капитан заочно обругал «проблядь-паспортистку» и с видимым сожалением возвратил Генычу «ксиву».

Тот вызов в ментовку – ничтожнейшее событие. Малоинтересное. Но очень показательное. Шестерёнки и винтики каждой российской институции до предела изношены и весьма опасно для окружающего их «электората» постоянно барахлят. Иногда это оборачивается безобидным скучным пустяком, как в Генкином случае, иногда же выливается в подлинную человеческую трагедию.

После соприкосновения с желдорментурой у Геныча остался неприятный осадок. Такое же ощущение он испытывал и сейчас, после мимолётного контакта с толстухой-следователем. Роль понятого менее хлопотна, нежели роль свидетеля. Неприятен был сам факт столкновения с заскорузлым «правосудием» в лице смурной девахи и похмельных ментов. Как если бы свежее летнее утро вдруг огласилось мерзким кваканьем глупой лягушки. Как если бы жирная ворона и два угрястых дятла нагадили на распустившуюся утреннюю розу.

В последнее время Геныч к стыду своему становился всё более суеверным. Он интуитивно почувствовал, что сегодня пути не будет, но возвращаться назад с полдороги было не в его правилах.

На колокольне Спасо-Преображенского собора Спасского монастыря привычно ударили в колокола – разумеется, звонарь отбивал не раннюю заутреню, ибо стрелка часов приближалась к девяти утра.

Собор являлся одной из древнейших построек на славной муромской земле. Он вырос на месте укреплённого двора первого муромского князя Глеба. Первоначально он назывался «Спасский, что на бору» и упоминался в летописях более чем за полвека до основания Москвы. В средние века монастырь был одним из важнейших оборонительных плацдармов города – не потому ли при советской власти за его толстенными стенами разместили военное училище? Но в 90-х годах ХХ– го века время расставило всё по своим местам, и монастырь вновь стал монастырём. Сейчас он плотно укутался в строительные леса (уж не от московской ли фирмы «Элион»?) – не за горами 1140-летие города, и монахи щедро золотили купола.

Ещё раз ударил большой колокол – мелко-мелко перекрестилась бредущая впереди согбенная плохо одетая старуха, при этом едва не выронив из руки суковатую палку. Без этой палки она так бы и застряла на полдороге в магазин за «монастырским» хлебом – чем не «аглицкий моцион»?

Геныч обогнал раритетную старуху. Он знал её в лицо. Выходил на пробежку в одно и то же время, а она в одно и то же время отправлялась в полный суровых испытаний путь за испекаемым монахами хлебом насущным. Для неё этот короткий хадж был едва ли не сложнее путешествия в другую галактику.

Обычно Геныч переходил по наплавному мосту на правый берег Оки, совершал приятную пробежку по зелёным лугам заречья, делал «двойную» разминку, а когда возвращался домой тем же путем, заставал старуху почти на том же самом месте, только ковыляющую в обратном направлении. Получалось, что на поход за монастырским хлебушком старушка затрачивала от двух до трёх

часов – сердце Геныча обливалось кровью, давая сбой. Бегай не бегай – будущее у всех одинаковое. Старуха представлялась Генке полномочным послом всесильного Времени, напоминающим суетливым и горделивым людишкам, что Время никому ещё не удавалось и не удастся обмануть.

Плавно изгибающаяся асфальтовая лента Октябрьского съезда (вот так каламбурчик!) повела Геныча вниз. Покрытие здесь было намного лучше, чем на главных улицах города. Дело в том, что Октябрьский съезд являлся составной частью трассы так называемого «Пелетона» – ежегодно устраиваемых в Муроме велосипедных гонок. Когда ранее закрытый городишко открыли для иностранцев, местные власти от избытка чувств мигом учредили соревнования велосипедистов, придав им международный статус. На хмельной волне перестройки, когда пьянящий воздух свободы углекислым газом отрыгивался и через нос, и через рот, и через все другие отверстия «органона», в муромском «Пелетоне» действительно принимали участие и американцы, и французы, и шведы, и чёрт знает кто ещё. Но вскоре бесчисленные помойки, заросшие бурьяном пустыри, унылая деревянная архитектура пахучих дворовых сортиров и вся прочая такого же пошиба экзотика иностранцам прискучила. «Пелетон» превратился в тривиальный междусобойчик граждан бывших республик СССР, то бишь, на нынешней пошловатой «фене», стран СНГ – и то далеко не всех.

Помешанный на велоспорте, как Пётр из комедии «Трембита» на минах, его тезка Пётр Петрович Буланов, новоиспечённый, но так и оставшийся непропечённым мэр города Мурома, с маниакальным упорством продолжал ежегодно направлять весь производимый в городе асфальт на подновление трассы «Пелетона». Не включенные в трассу велогонок улицы вот уже который год сидели на голодном асфальтовом пайке. Но поглощённого велосипедным и карьеристским «сюрплясом» Буланова проза жизни не волновала. Он оставался типичным для России Сквозник-Дмухановским – городничим якобы новой эры. Пускание пыли в глаза было для него и работой, и отдыхом, и развлечением – смыслом провинциальной жизни. Другой бы на его месте усовестился, постригся в монахи и сидел бы себе тихонько, не показываясь обманутому им миру, а этот «крепкий хозяйственник» из кожи вон лез заявить на весь белый свет о «красотах древнего Мурома». Всеми правдами и неправдами он делал Мурому дешёвое паблисити – вряд ли заслуженное. Сверчок не желал знать свой шесток.

Буланов со товарищи регулярно подавал заявки на участие во всероссийском конкурсе на самый благоустроенный город – заполонившие Муром человеческого роста лебеда и лопухи размером с ухо африканского слона стыдливо краснели до самых корней.

По-видимому, в знак немого протеста на выпендрёж несамокритичного мэра в городе появились некие растительные мутанты. По виду они напоминали любовные плоды немыслимой групповухи в составе лопуха, репейника, лебеды, подсолнечника и зонтичной пальмы. Сочные стебли постперестроечного гибрида достигали высоты более трёх метров. Это, конечно, был печально знаменитый борщевик с его жгучими, опасными для человека эфирными маслами.

Спасо-Преображенский монастырь, плачущий по Петру Петровичу Буланову, возвышался на левом склоне превращённого в съезд оврага, правый занимали давно уронившие совсем не ньютоновские яблочки фруктовые сады. Летом и ранней осенью их аромат эклектично смешивался с одуряющим фрагрансом отхожих мест, конструкция которых не претерпела изменений со времён княжения Глеба. Один из участников самого первого «Пелетона», чернокожий парнишка из нью-йоркского Гарлема, испытал настоящий шок от лицезрения и обоняния гарлема нуровского – так называемой Макуры – и устроил на спуске грандиозный завал. Понятное дело – тут «завосьмерит» не только велосипедное колесо, но и человеческая крыша.