Тихий солдат

Бинев Андрей Петрович

Буденный, известный своими полным георгиевским иконостасом, будучи старшим унтер-офицером кавалерии и лучшим наездником полка, а затем и корпуса, видел в ту войну Маннергейма со стороны и был искренне восхищен им.

Однако тогда он был всего лишь низшим чином в казачьем войске, что не давало возможности не только помериться силами со знатным наездником, но даже просто хотя бы перекинуться с ним словом.

И вот теперь, когда фельдмаршал Маннергейм уже стоял по другую сторону поля боя и когда оба могли посоперничать хотя бы

в количествах боевых наград, самолюбивый казак, а ныне маршал, со свойственной ему горячностью рвался в бой.

То были люди разного масштаба, однако беспокойная военная жизнь сводила их то в одном лагере, то разводила по разным. Поэтому, когда польская эпопея уже была шумно отпразднована, а похмельные головы отболели, очень вовремя, по мнению Буденного, возникла финская кампания. Он кинулся сначала к Ворошилову, а затем к самому Сталину.

– Пустите к нему! – кипятился Буденный, сверкая глазами, – дайте дотянуться до предателя! Он кавалерист и я кавалерист! Посмотрим, чья шашка острее!

– Там не шашки решат дело, – покачивал крупной головой Сталин, – там другая война, Семен.

И все же Буденный опять сформировал свой штаб, подобным же образом, как тогда в польской кампании, собрал эшелон и двинулся к западным границам. Шли с ним те же. Весело было и хорошо. Вспоминали распятую с двух сторон Польшу, даже кто-то ненароком припомнил боевой рейд Павла и Рукавишникова, смеялись, фантазировали, перемигивались.

В своих стойлах ехали кони, среди которых была и кобыла Павла. Он даже на одной из перегонных станций заглядывал к ней и сунул в заиндевелую горячую пасть, ощетиненную льдинками на длинных ворсинках, горбушку хлеба, обсыпанную солью.

На этот раз, правда, на коней сели лишь на следующий день после прибытия. Погарцевали следом за маршалом, покрутились у притихшей границы, да и всё на том. Эшелон стоял у какого-то безжизненного завода с сиротливыми, холодными трубами в Ленинградской области, а до границы дважды или трижды пыхтели, обволакиваясь густым паром, после чего возвращались на ночевку. Было скучновато. Зато войска везли эшелон за эшелоном и разгружались в поле, на опушке редкого леса и у промерзшего тихого озера.

Эта кампания была совсем не такая, как предыдущая. Да и Буденный вел себя нервно, часто хмурился, отмахивался от советов. А потом как-то пробурчал:

– Что за земля такая! Холод, ветер! Тут не воевать, а помирать надо. Эх, мне бы с Маннергеймом в степи сойтись… А тут какие-то линии… Выше лыж боец над землей и не поднимется. Не война это, а сплошная подлость!

Как уже вспоминалось, он не любил танки, танкетки, самоходки, которые только-только появились, и всякого рода бронемашины. Считал их помехой в войне, а не подмогой. Они, на его взгляд, не давали показать красоты боя, воняли черным дымом, керосином, плевались жарким огнем, да еще лошадей пугали. Он очень быстро захотел домой, в Москву.

Однако сознаться не смел. Потому и хмурился, часто

напивался в своем пульмановском вагоне и шумел. Павлу пришлось дважды переносить его от стола в широкое купе и сваливать на неприбранный кожаный диван. Один раз, незадолго до отъезда, маршал очнулся, уставился на Павла пьяными, невидящими глазами и рыкнул:

– Ты кто есть! Почему казака как бабу лапаешь!

– Виноват, товарищ маршал Советского Союза! – Павел отпрянул и растерянно выпрямился, – Часовой ваш – Павел Тарасов. Прикажите, уйду…

– Стоять смирно! – просипел маршал и приподнялся на локте, – Ты – молодой Чапаев. Теперь узнаю… У меня память… О-го-го! Дай бог каждому! Слушай сюда, часовой… В Москву с нами не езди. Оставайся здесь, при штабе… С моим представителем…, с полковником Боровиковым… В Москве сейчас плохо будет… Приказ понял?

Павел ничего в действительности не понял, подумал, что это всё пьяный бред, который завтра же забудется, но все же привычно вытянулся и лихо козырнул. Однако не забылось. Утром было принято решение сворачиваться и о фельдмаршале Маннергейме забыть раз и навсегда. Буденный соединился с Москвой, хмуро кого-то там выслушал и махнул рукой начштаба – давай, мол, оформляй отход.

К Павлу подошел седой полковник Глеб Игоревич, безусый, с бритыми до синевы щеками, хрупкий, мелкий. Глаза у него были темные, внимательные, похожие на черные камни, какие Павел видел на Байкале, до того твердые.

– Вы при мне остаетесь, сержант, – коротко сказал он, – Еще семь командиров. Стоять будем здесь, потом продвинемся …по мере успеха…вглубь территории противника. Задача ваша обычная – стоять на часах, посторонних не допускать. А когда в штабе нет никого, так и на телефоне будете. Смены вам не предусмотрено. Так что имейте в виду.

Павел кивнул и отвел глаза. Он решил, что чем-то вчера он не угодил маршалу, и тот теперь от него избавляется под таким обидным предлогом.

– Вы ведь пограничник? – внезапно спросил полковник, собиравшийся уже было выйти из вагона, где происходил разговор.

– Так точно, товарищ полковник. Забайкальский пограничный округ.

– Действительная служба?

– Так точно. В конце декабря заканчивается. Со следующего года хотел на сверхсрочную… Успею?

– Сейчас демобилизации не будет. До весны… Сами понимаете… Вернетесь, пишите, просите… Я поддержу. Так, значит, пограничник?

– Так точно.

– Как думаете, справимся?

– Не знаю, товарищ полковник… Я маленький человек… Да и служил не здесь. Там другое…, там самураи.

– И здесь самураи, – полковник внимательно, тяжело заглянул Павлу в глаза, как будто камешки приложил к ним, – Только северные самураи. Пощады не знают. Хорошие лыжники, охотники чудные. Здоровенные все…, пьяницы, однако, тоже, как и мы… Но знают, когда пить, хоть и не знают сколько. А мы вот ни того, ни другого не знаем.

– Одолеем, товарищ полковник.