Тихий сон смерти
Шрифт:
– Вот ты где! – окликнула она доктора, когда между ними оставалось не более пяти метров. – А я уж боялась, что не найду тебя.
Доктор приветливо улыбнулся и, не вставая со своего места, ответил:
– Появись ты на пять минут раньше, так и произошло бы.
Елена села на скамейку рядом с ним, и колени их едва не соприкоснулись, когда она неожиданно повернулась в его сторону. Было в ее облике что-то тревожное, и эта тревога не укрылась от глаз Айзенменгера. Что-то ей нужно, решил он, но постарался отогнать от себя эту мысль. Ну и что с того?
Однако
– Неплохо выглядишь, – произнесла Елена, чтобы чем-то заполнить возникшую паузу.
Оба понимали, что это неправда: после больницы Айзенменгер потерял почти тридцать килограммов веса и боялся, что даже лучи весеннего солнца не смогут скрыть бледность его лица. Но твердость, прозвучавшая в голосе Елены, все же произвела на него впечатление. Так убедительно врать умеют, наверное, только юристы, подумал он.
– И ты, Елена, тоже, – ответил он. Слова доктора были чистой правдой, и Айзенменгеру вдруг очень захотелось, чтобы Елена поняла, что его ответ – не просто дань вежливости.
– Как себя чувствуешь?
Что она хочет от него услышать? Правду? Ему вдруг пришло в голову, что на этот вопрос отвечают честно только врачу, поэтому сейчас Айзенменгер лишь неопределенно пожал плечами. Наверное, этого было достаточно.
– Я никак не могла тебя разыскать. Угораздило же тебя забраться в такую глушь!
С полей снова повеяло навозом, и Елена наморщила нос. Айзенменгер продолжал исподволь наблюдать за ней. Живя здесь, он успел познакомиться с местным фермером – большим тучным мужчиной, которому для полного счастья постоянно не хватало денег, так, как их вечно недостает богатым. Узнал он и о других, далеко не идиллических сторонах деревенской жизни. Но у Елены представления о ней были самые розовые, и их не смогли разрушить даже два раздавленных кролика, встреченные ею по дороге от школьного домика к лужайке. Сидя на скамейке, Елена и Айзенменгер не могли не видеть, как в воздухе над ними с криком носятся вороны.
Прервав затянувшуюся паузу, Елена зачем-то сказала:
– Тогда я не стала тебе говорить, но я ходила на похороны.
Не так уж много чего пришлось хоронить.
– Да?.. А я не пошел.
Он знал, что своим нежеланием поддерживать разговор ставит Елену в неловкое положение, но и она порой поступала с ним точно так же. Тем не менее Елена настойчиво продолжала пробиваться через воздвигнутую им неприступную стену холодного безразличия:
– Тебя никто не осуждает.
Чего ради она старается? Любит?
Айзенменгер так не думал. Он устало произнес:
– Меня никогда не волновало, что думают обо мне другие.
– Нет, но… – Она запнулась. – Знаешь…
Он знал. Самоубийство Мари, ее страшное театральное самоубийство, неизбежно вызывало вопросы о том, какую роль в смерти жены сыграл он. Как последовавшее за ее гибелью полицейское расследование, так и сам поступок Мари автоматически заставляли думать о его виновности. Несмотря на то что супруга Айзенменгера накануне трагедии явно была
– Как твои руки?
Голос Елены вернул Айзенменгера к действительности, и по крайней мере за это он был ей признателен. Он снова пожал плечами:
– Не так уж плохо. Заживают.
Переломов не было, и уже за одно это он испытывал такую благодарность Богу, что порой не мог сдержать слез. И хотя чувствительность ладоней начала понемногу возвращаться, пальцы еще слушались плохо, и случалось, Айзенменгер ронял предметы, которые брал в руки, если не фиксировал на них внимания. Тем не менее дело шло к полному выздоровлению, и с каждым днем руки доктора обретали все большую ловкость.
Прежде чем задать следующий вопрос, Елена слегка замешкалась:
– А как… насчет работы?
Теперь он понял, зачем она приехала.
– Нет, Елена, – твердо проговорил он. – С работой покончено.
Тогда, чтобы сменить тему, Елена предложила зайти в местный паб и пропустить по стаканчику, но и тут ее ждало разочарование: деревня, где коротал свои дни Айзенменгер, была вовсе не такой образцовой, как в телевизионных шоу, – ни центральной площади, ни паба, за стойкой которого торчал бы добродушный хозяин с беззубым ртом и толстым брюхом.
– До ближайшего паба километров десять, – сообщил доктор Елене.
Им не оставалось ничего иного, как вернуться к дому Айзенменгера, где тот без особых трудов сварил кофе, иногда поглядывая через распахнутую дверь кухни на Елену, и в эти короткие мгновения их взгляды встречались. Елена все время говорила о различных малозначительных вещах – впрочем, никаких общих тем для разговора у них не было. Кофе в двух толстых фарфоровых кружках доктор принес в маленькую гостиную. Елена, благодарно кивнув, обхватила кружку обеими руками – так, словно в комнате было холодно, и этот странный жест не укрылся от взгляда Айзенменгера.
– Ты снимаешь этот домик?
В вопросе явно содержался намек: дескать, она просто не в силах поверить, что он мог приобрести такую развалину.
– Это мойдом.
– Хм…
Она ошарашенно заскользила взглядом по стенам комнаты. Он хотел было объяснить Елене, что для него многое значит атмосфера этого дома, что непритязательность и запустение, царящее вокруг, мысленно возвращают его в те времена, когда в его жизни еще не было ни Мари, ни Тамсин, – в самое детство. Попросту говоря, этот дом стал для Айзенменгера местом, где он чувствовал себя в безопасности, и потому он хотел бы сохранить его. Возможно, когда-нибудь этот дом ему и опротивеет, и тогда он превратит его в жилище современного человека.