Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)
Шрифт:
— Врешь, отец. Ты - отец, мы - дети. Это есть не атом, а величайшее благо, газ жизни - кислород.
— Э-э, нет, - упрямился мужичок, - мне пятьдесят пять лет, а меня никакая физика, никакая химия не
возьмет...
— И я даю этот газ жизни всем присутствующим, включая дам, - галантно добавил я.
И все стали во фрунт: и буфетчица, и судомойки, и кассирша, и посетители, и ложки, и стаканы, и бутылки пустые, и бутылки полные - все замерло.
А правофланговым был Саша.
Достал я наш синий баллон, р-раз, р-раз по крантику - и повалил белый кислородный дым, и разрумянились лица. "Ура, - все кричат, - слава", - все кричат.
Армию я свою взял, всех, кто во фрунт стоял. Бутылки, буфетчицы, низкорослые вилки, мусорные урны, два районных битла - все в движение пришло.
Только одно по сердцу резануло: Нинки нет с нами. Она ведь не дура теперь, раз такая армия, а впрочем...
Позабудь, позабудь, солдат, про дом, ать-два!
Участковый, участковый нынче пущен на дрова!
Армия и Саша-ротный.
А мужик взводный.
Дошли мы до НИИ нашего, армию в окопы, а сами вызываем Тумаркина - начальника. Я ему говорю:
– Во избежание пролития давай с тобой один на один, как богатыри, по принципу Куликова поля.
Тот понимает, что конец ему и всей его лавочке настал, такую чепуху мне порет, кулачонками грозит. Тут уж осердился я:
– Ах, ты так! Тогда смотри: вот нас три колдуна. Мы руками трогать не будем ни тебя, ни заведение твое, которому так кислород требуется, а для чего - это мы и сами знаем.
— Да-а, - высунулся мужичонка, - никакая физика, никакая химия...
— Трогать не будем, а скажем лишь три слова, из которых одно нецензурное, и ты увидишь, что будет.
И мы сказали три слова, из коих одно - нецензурное, и зашатался дом, и молнии хлестать крышу стали, и все кирпичики, перекрытия разные стали превращаться из атомов в одну огромную молекулу, и я с радостью увидел, что это - этиловый спирт. А сотрудники - все, кто хорошие, - превратились в голубей и полетели парить, напевая про себя песню Исаака Дунаевского "Летите, голуби, летите", а кто были плохие- превратились, стыдно сказать даже, в дерьмо, и Тумаркин был, извиняюсь, самая большая кучка. Новый удар, гром, Куншин появился, построилось в каре наше войско, я рукой махнул да вдруг и упал бездыханный.
Ох, как башка-то утром разламывалась, господи боже ты мой! Мать плачет, ты, говорит, совсем дурной сын стал, непослушный. Раньше ты не такой был. Ну, я слез мамашиных выносить не могу, ведь и у меня сердце есть, огромное сердце, я говорю: "Это, мать, ничо, это так, случайно". А у самого аж помутнение в глазах, ничего не понимаю.
Надел штаны, пальто и вышел на улицу. Трудовой народ кувать идет, и я вместе с ним. Только вдруг что-то как закружит меня, как толкнет.
– Ага, - соображаю, - остаточная деформация.
Народ на меня не то что с опаской смотрит, а вообще доброжелательно, как на родного.
А навстречу мне и сам Саша. Важный, степенный, в очках. Деформация у него всегда пластическая. Остановились мы и так хорошо заговорили, что все беды за экран, за море-окиян уплыли - и безденежье хроническое, и бедокурство наше. Вот мама только все упрямилась, головой качала седенькой, укоряла нас да потом и сама развеселилась: "Черт с вами, ребята. Ох, и озорники ж вы мои". И так хорошо мы о чем-то заговорили, что народ даже шаг притормозил: завидно ему стало, что не спешим мы кувать, а вот стоим, по-человечески беседуем и в трамвай не лезем, пуговиц своих-чужих не рвем и не суетимся...
И, чтоб
Смотрим, аи, а он и сегодня на месте. И зазывает начальник Тумаркин нас к себе в кабинет, где кресло его, задницей вчера окончательно расплавленное, за ночь закристаллизовалось в форме того же кресла, и зачитывает нам приказ об увольнении по статье 47 КЗОТ за халатное отношение, нетрезвый вид и прочие каверзы.
Тут мы с ним немножко поборолись и добились, чтоб он изменил формулировку на "по собственному желанию", отчего и друзьями с Тумаркиным расстались, руки нам жал, напутствовал.
И вот идем по улице, думаем, куда пойти - учиться? Или работать? Кто его знает... А может, к сапожнику в пай? Он-то, поди, не умер еще, его ведь никакая физика, никакая химия не берет.
Легок на помине и сапожник появляется, вполпьяна уже, а может, и на старых дрожжах, со вчерашнего... Сообщает:
– Русский народ, вишь, по двум законам живет. Один - бу сделано, а второй - ... с ним. "Пить не будешь больше?" - "Бу сделано".
– "Уволим, ежели что еще такое".
– "А ну и ... с ним".
– "Холодно. Пальто надо купить".
– "Бу сделано".
– "Эх, холода настали, а нету пальта".
– "Ну и ... с ним". Поняли, пацаны? Мы-то пока по второму закону поживем, а потом можем и по первому, это уж как возжелается. И идем мы той же улицей, что вчера за жидким кислородом шли. Потеплело малость, снежок реденький стелется. А я все думаю: ну вот уволили нас - это ладно, но - НИИ-то наш, распроклятый научно-исследовательский, взрывался вчера или нет - хоть убей не помню.
А больше никто об этом не думает.
Поэтому одинок я на свете, как штык проигрывателя посредине черной, черной, чернющей пластинки.
Мыслящий тростник
Сам я - милиционер. Я был милиционер, я есть милиционер, и я буду милиционер, пока не умру или не наступит коммунизм, когда меня как должности уже будет не надо.
В чем мне довольно сомнительно, чтобы меня когда-нибудь было не надо как должности. Порядок всегда должен соблюдаться и всегда может нарушаться. Вдруг человек, допустим, сорвет цветок с коммунистической клумбы? Впрочем, этот пример у меня неудачный, а более удачного я не могу придумать, потому что не могу представить, какие нарушения могут быть при коммунизме.
Из этого вы можете подумать, будто я не верю в коммунизм. Но тут вы ошибаетесь: было бы очень глупо с моей стороны не верить в коммунизм. Просто мне иногда очень трудно представить, как все будет: ну вот, например, насчет нарушений. Но я верю, что не за горами оно - это наше светлое будущее, ради которого рождались и погибали различные светлые умы.
Так что я - милиционер. Нравится это кому или не нравится. И работаю я хорошо. Может, это у кого вызовет веселое зубоскальство, но я вам еще раз твердо повторяю: "Я работаю хорошо". Если я веду алкаша в коляску, то я его веду хорошо в коляску. Вы, конечно, можете смеяться надо мной, что я хорошо веду алкаша в коляску. Ну, а почему вы его сами не ведете в коляску, допуская лежать на виду у всех, обмочившись и облевавшись, испуская нецензурную брань? А?