Тихон

Тихорадов Сергей

Дядя Архип

Архип по всеобщему согласию был возведен в звание «дяди». Это не было пренебрежительное «дядя», сквозь зубы бросаемое в рабочих предместьях кому-то очень презренному, никчемному, и потому всегда готовому получить в морду.

Но это не было «дядей» и в смысле старорежимного, дореволюционного, дядьки, которого приставляли к ученикам в качестве отца-надзирателя. Был, был на Руси такой институт дядек, наставников, мастеров, почти гуру.

Был, да сплыл.

Короче, ни в первом, ни во втором

смысле дядькой Архип не был. Не был и в третьем, то есть племянников не имел. У него вообще не было биографии. Ни родственников, ни прошлого, ни связей, ни памяти, ни убеждений. Последнее было особенно полезным приобретением, точнее – особенно полезным отсутствием. Благодаря тому, что убеждений у дяди Архипа не имелось, он был относительно свободен по сравнению с остальными участниками нашей, отнюдь не святой, троицы. Он был как без клетки из рёбер, опоясывающей верхнюю часть туловища. Эта клетка человека вроде как защищает, но её приходится постоянно таскать с собой. Она придаёт жесткость конструкции, но лишает гибкости и плавности.

Отцу Филипу такая «свобода» товарища по голове не импонировала.

– Арик, тебе же гордиться нечем, – критиковал товарища отец Филип, – вот были бы у тебя убеждения, или принципы, да мог бы ты сказать, к примеру – я русский! Или я… экзистенциалист. И был бы ты убежден в своей правоте. А так… кто ты, Арик?

Дяде Архипу было по барабану, кто он. Из одной недалекой книжки он почерпнул, что на самом деле он дух, а не человек. А человек он ровно в том количестве, которого набрался, как губка, пребывая в этом теле в этом культурно-историческом контексте. И когда дядя Архип помрёт, то еще не факт, что конкретно из всего этого человеческого останется. Вдруг губка отожмется, расправится, и вернет все человеческое туда, откуда впитала – на грунт?

Вдруг останется только сама губка, пустой поролон без влаги и мыльной пены?

Так зачем же напитываться, ежели потом все равно выжмут досуха, и ничего не останется – ни родственников, ни прошлого, ни памяти, ни убеждений и прочего всего, что от человеков.

– Тогда ты и не дядя, – сказал отец Филип, – потому что дядя – это тоже убеждение, ярлык, штампик. Впрочем… а кто тогда не штампик…

Вот идёт человек, который на самом деле только конгломерат из клеток, совокупность. Уж каким таким образом они держатся вместе и не разваливаются на ходу…

– Зомби разваливаются, – уверенно информировал почтенное собрание Тихон.

– Э-эээ… Тиша, блин… так вот, и почему-то они не разваливаются на ходу…

– Атомные силы их вместе держат, – снова встрял Тихон, – электросильное взаимодействие.

Желания спорить у отца Филипа не было.

– Да, именно оно и держит. Так-с, на чем я остановился. Тихон, не встревай! Человек – это собирательный образ, название для кучи клеток, убеждений и прочего. Отсюда следует, что человека, как такового – нет.

Тут отче задумался, потому что из его логики следовало, что и дома нет, и улицы и, тем более,

России. И стола нет, и паркета, а есть только атомы, объединенные силой языка в штампованные, но не реальные, объекты и сущности.

–Ну, раз человека вообще нет, то и дядек никаких тем более не имеется, – весело согласился Архип, хлопнув себя по коленке, – пусть меня не будет дядей, я согласен!

Вот таким чудесным образом, согласившись с собственным небытием, дядя Архип обрел суть, потому что истинное «я» – это «не я», как давно и убедительно доказали своим примером просветленные Востока и Запада.

Но позывной Архипу все-таки нужен был, тем более такой солидный, как «дядя» – потому что четыре буквы в слове, как погоняло блатного на зоне. Поэтому братцы-троица еще покипятились малость, побулькали и все-таки оставили «дядю» за Архипом примерно в том смысле, который имеют в виду дети, когда видят кого-то большего габаритами, массой, а стало быть и другими качествами – умом, например, или силой.

– Может, я буду Сила Архип? – закинул идею Архип.

– Оставайся Дядей, – отмахнулся отец Филип.

Он любил оставлять за собой последнее слово, потому что за ним была вера, значившая куда больше, чем факт.

Вера

– Вот смотри, – произнес Тихон, – сейчас я тебе, Архип, покажу разницу между верой и знанием.

Он протянул Архипу сомкнутую в кулак ладонь, костяшками вверх. А кулак был и вовсе кулачок, отнюдь не кулачище мордоворота с ринга. Угрозы такое костно-мышечное сооружение не представляло из себя никакой, разве что смеху ради.

– И? – задал свой любимый коучинговый вопрос Архип.

– И вот ответь мне, – сказал Тихон, – веришь ли ты, что у меня в руке монетка?

Архип перенес взгляд с кулака Тихона на его светлый лик. Тихон улыбался, глаза яркие такие были, чистые, ибо «Шипр» куда лучше зашел ввечеру, нежели «Огни Москвы». Не было в таких глазах подвоха, и быть не могло.

– Конечно, верю, – твердо произнес Архип.

– Почему? – удивился Тихон.

– Потому что ты хороший человек, – объяснил Архип, – ты же не станешь меня обманывать? Ты ж меня любишь.

Не разжимая руки, Тихон почесал ею бороденку. Потом тяжко вздохнул, будто с ребеночком бестолковым имеет дело, и сказал:

– Спасибо, конечно, тебе. Но вот давай от моих несомненных качеств абстрагируемся, и попробуем объективно. Ты ведь, на самом деле, не только в том не уверен, что сейчас в кулаке монетка, но даже в том, что она у меня вообще есть. Кроме того, это может быть не монета, а… э-э, пуговица там, или конфетка. Разве не так?

Архип призадумался, что было видно по невесть откуда взявшимся морщинам на его лобике. Морщины добавляли извилин коре головного мозга, увеличивая мыслительные способности Архипа. Опускаясь мясистыми шторками на третий глаз, они отражали взор интеллекта внутрь, растворяя всё заскорузлое и высвечивая то, что в тени.