Тильда (сборник)
Шрифт:
Меж тем челка была отпилена, и довольный Влад отшвырнул Вику в угол.
Мне захотелось плакать.
– Слушайте, – сказала я дрожащим голосом. – Вы имейте совесть, пожалуйста.
– Извини, – хрипло бросил Влад и шагнул к Вике. Она зажмурилась. Удара не последовало. Влад стоял над ней, раскачивался и, похоже, думал, что делать.
– Дура! – прошипел он, влепил ей звонкую оплеуху и, рванув входную дверь, вывалился в подъезд.
– Не уходи, Владииик!!!!!!!!! – заорала Вика.
У меня было четкое ощущение, что я в космосе. Плыву себе
– Сонь, извини, пожалуйста, – пробормотала Вика. – Извини, а! Мы все починим! Сейчас только я догоню его! – Она так же резво, как и Влад, рванула ручку и исчезла за дверью.
Я осталась стоять в помещении, которое еще пятнадцать минут назад называлось моей прихожей. Она была полностью уничтожена. Живописность картины довершал отпечаток Викиной кровавой пятерни на желтой побелке. Признаться, я еще не успела подумать, что собираюсь предпринять, как вдруг входная дверь распахнулась.
– Сонь, у меня телефон где-то вывалился.
Вика бросилась на пол, шаря руками.
– А, вот, нашла. Извини, Сонь! – крикнула она уже из подъезда.
И тут к двери бросилась я:
– Эй, слышишь, Вика, так что случилось-то???
– Да, ерунда! Владик имбирь забыл заказать! Там суши, кстати, в прихожке! Ешь! Очень вкусные!!
Когда Бог отдохнул
Сема в воскресенье сделал следующее.
Когда спал – захотел в цирк.
Проснулся в бодуне и, спасаясь, выпил пойло, составленное из алкозельцера (хуйня, никогда не помогающая, рекламщики – гниды помойные), трухлявого апельсина, меда и пакета дерматинового чая. Надел линялые трусняки наизнанку.
Два часа трепался по городской телефонной сети с другом. Тема – где бы пожрать?
– Хочу крыши. А ты?
– Хочу воду.
– Куда?
– «Скай бар»?
– Нахуя? Попса.
– А куда?
– «Москва».
– «Москва»? А че это?
– Попса тоже, но обзор ниче.
– А где?
– Набережная Петроградки.
– Кто повезет?
– Метро?
– Не-ее…
– Ладно, давай к черногорцам.
– Опять устриц жрать?
– Нахуй устриц.
– Так куда?..
И так до потери пульса.
В итоге встретились на Черныше и съели шаверму. Было вкусно.
Далее Сема гулял. Через силу и терзаясь ленью. В 18.00 зашел в «Буквоед» и купил Сомерсета Моэма.
В 18.10 пролистал. Понял – купил зря.
В 18.13 одолжил фиолетовую прозрачную зажигалку девушке в линялом плаще с немытыми глазами.
В 18.45 сидел на парапете публичной библиотеки и листал журнал «Time Out» на предмет куда бы пойти. Увидел цирк. Представление звалось «Лесорубы из Аляски». Впервые за день УСТРЕМИЛСЯ. Зря – представление было в пять. Сема пришел в восемь. Пошел в Дом кино. Та же барышня в линялом плаще с немытыми. Лучше б не улыбалась. Улыбка
Зашел в «Япошу». Ушел – суши оккупировали итальянские спортсмены. Свернул за угол в «Маму Рому». С порога увидел спортивные сумки, спросил:
– А что, ждать тоже долго?
Официантка, будто ждала, стремительно ответила:
– Долго!
Сема понял: и тут «Боско ди Чильеджи» с олимпийскими чебурашками на груди. Без мазы. Ушел. далее в «Корова-баре» прочел статью о Соловьеве, купил пачку сигарет в комплекте с новой зажигалкой, съел креветку, выпил вина.
Поехал к другу, позырил себя юного на фотах, потискал собаку, уехал.
В 1.30 сел в паровоз, нахамил проводнице, хотел переодеть трусняки с изнанки. Передумал.
Вставил кулак в подушку, лег, позырил мертвую черную плазму, вбитую в стенку СВ, уснул.
Я вот не пойму: какого хуя надо жаться над отпущенным сроком здесь, на земле, и пытаться давить из жизни сок, когда она этого, хоть ты конем ебись, в такие вот воскресенья не хочет? Вот нахуя все это было делать???
Вот зачем, скажите мне, пожалуйста, надо было делать все это, если хотелось одного: свалить из этого долбаного самого любимого города в мире уже окончательно навсегда или выкинуть билет в урну на Невском и забыть, где живут вокзалы?
До Семиной свадьбы оставалось двадцать три дня. До смерти Семы оставалось тридцать.
Эра печатного слова
Наступила эра печатного слова и время весны. И мне хотелось писать или просто выводить буквы на листе бумаги…
В то время люди, которых я знал и которые знали меня, потеряли свои имена и стали называться просто людьми. Меня это вполне удовлетворяло – я вконец истрепался ими, а их такое обращение ничуть не оскорбляло, им было все равно.
Я рано ложился спать в ту пору. Чуть только сумерки сгущались синевой над крышей моего дома, я выключал свет и, впустив синеву в свои четыре стены, аккуратно ложился на тахту и закрывал глаза. Я любил и умел мечтать.
В ту пору я был уверен, что зима скоро закончится, что наступающая весна принесет только спокойствие моей истрепанной душе, что все возможные отношения с людьми, исчерпаны. Впрочем, что толку себя обманывать? Весь мир, и город, и время года, и лица – все собралось в одном человеке. Он держал ключ от всех замков. А я любил его. В конце зимы нам уже действительно НЕЧЕГО было сделать друг для друга. Мы осознавали, что нашими словами, и только ими, дело не сдвинется с мертвой точки, а действий не могло быть. Их вообще не существовало. Я спасался от тоски, наводимой этими словами, только тем, что выписывал на бумаге абзацы наших разговоров, переведенных в повествование из диалогов, что в известной степени обесцвечивало их, успокаивая меня и делая едва понятным для постороннего.