Тимур. Тамерлан

Сегень Александр Юрьевич

— Ах вот что? И чем же они занимались? — спросил Тамерлан.

— Они шли полуобнявшись.

Повсюду прокатился ропот негодования.

— Это правда, Мухаммед? — спросил хазрет.

— Да, о справедливейший, — ответил Мухаммед. — На празднике у госпожи Севин-бей ваша жена Яугуя-ага захмелела от выпитого вина, ибо доселе никогда его не пробовала. И госпожа Севин-бей попросила меня отвести госпожу Яугуя-ага. Вот и всё.

— Ну так ешь скорее язык клеветника, чтобы мы все увидели, что ты честен и не носишь в душе грехов против нашего спокойствия, — приказал Тамерлан с некоторым явным нетерпением, протягивая Мухаммеду склянку с языком азербайджанца.

И Мухаммед Аль-Кааги на сей раз

довольно проворно схватил склянку, выудил из неё содержимое и принялся есть с таким видом, будто всю жизнь только и питался сырыми законсервированными в араке человеческими языками, а в последнее время ощущал сильную их нехватку. Когда язык был съеден, Тамерлан осведомился:

— Как ты себя чувствуешь, достопочтенный мой Мухаммед?

— Превосходно, хазрет! — ошалело отвечал Аль-Кааги.

— Может быть, даже лучше, чем раньше?

— Кажется, даже лучше, чем раньше, хазрет.

— Ну, теперь ни у кого не должно быть сомнений в том, что ты — честный человек, а визирь Хуссейн Абу Ахмад — лжец и интриган, не говоря уже о том, что он казнокрад. А ты, Борондой Мирза, напрасно заступаешься за него.

— Как же мне не заступаться, если он мой тесть, — промолвил Борондой.

— Ах да, я и забыл! — Тамерлан стукнул себя левой рукой по лбу. — И что же, ты любишь тестя своего?

— Люблю, хазрет. Он всегда был добр ко мне.

— А знаешь ли ты, сколько украл из казны твой тесть?

— Увы, хазрет, не знаю.

— Так вот, я скажу тебе: восемьсот тысяч серебряных румских безантов [151] . Много или мало?

— Это много, хазрет.

— Ты готов оплатить долг своего тестя?

— Увы, хазрет, у меня нет такой суммы.

— А хотя бы половину?

— Половину, пожалуй, осилю.

— Врёшь, Борондой, вы с тестем вдвоём грабили казну, а кроме того, я знаю обо всех твоих аферах с кожей и гисарским шёлком. А ведь ты был отличным воином, Борондой, покуда не стал зятем вора. Разговор наш окончен. Эй, повесить обоих. Борондоя кверху ногами, вниз головой, как мы всегда поступали с предателями и расхитителями походной казны.

151

Безант — крупная византийская серебряная монета. Во времена Тамерлана она, правда, уже значительно обесценилась, но всё равно считалась одной из самых весомых в мире.

— Разве мы в походе, хазрет? — отчаянно воскликнул Борондой.

— Я всегда в походе, — отвечал Тамерлан. — Всю мою жизнь. Даже когда я пирую на свадьбе у внука. Выполняйте приказание!

Нукеры схватили осуждённых и поволокли к виселице. Визирь громко рыдал, его воинственный зять вёл себя достойно, но около самой виселицы вдруг, словно осознав, что происходит, принялся вырываться, но четверо дюжих нукеров заломали его, накинули верёвку на ноги, связали руки и живо вздёрнули вниз головой, плюющегося и рычащего. Ещё минута — и рядом с ним взвился, дёрнулся и затих, качаясь в петле, его тесть, визирь Хуссейн Абу Ахмад, которому ещё полчаса тому назад очень многие завидовали в Самарканде, а теперь не завидовал никто.

Как это ни странно, но настроение Тамерлана и впрямь после всего улучшилось, а глядя на своего хазрета, повеселели и его подданные.

— Ты описал мой суд, Искендер? — оглянувшись на своего писаря, спросил Тамерлан.

— Заканчиваю описание, хазрет, — ответил тот, скрипя калямом.

— А здорово я сказал им про волшебные чернила, правда?

— Весьма образно, хазрет.

— То-то же! Ну, осталось только повесить ещё одного. Как ты думаешь, Искендер, кого третьего?

— Я

теряюсь в догадках, о прибежище справедливости. — Жёлто-зелёная жуть страха снова стала ползти у мирзы от желудка к горлу.

— А ты, Мухаммед?

— Я тоже, хазрет.

— А я и сам ещё не выбрал. Пожалуй что… — Взгляд Тамерлана вновь заскользил по лицам присутствующих. — А-а-а! Драгоценнейший Исмаил-Ходжа Ходженти!

Лицо названного человека вмиг стало белым, рот раскрылся, руки затряслись.

— Когда ты отправлялся на наш сегодняшний праздник, — продолжал Тамерлан, — ты случайно не вспомнил о тех трёх тысячах лошадок, которых я почему-то до сих пор не могу досчитаться?

— Как раз думал… Как раз мечтал, о древо величия и счастья своих подданных! — заблеял Исмаил-Ходжа Ходженти.

— Мечтал? — вскинул брови султан всех султанов. — О чём же ты мечтал, позволь тебя спросить?

— Я мечтал о намеченном мною через две недели дне, когда я взамен тех трёх тысяч приведу измерителю вселенной шесть тысяч отборнейших лошадушек, — стараясь улыбаться, отвечал бедняга Исмаил, прекрасно зная, что шансов у него почти никаких, коль уж Тамерлан выудил его из толпы собравшихся и наметил в жертву.

— Ах, ты хотел подарить моему Борак Гурагану [152] шесть тысяч подданных? — усмехнулся Тамерлан. — Ну и развеселил же ты меня! Эй, повесить и этого прохиндея! Беспечный прохвост, он надеялся, что я до конца дней своих буду закрывать глаза на его воровство! И не смей вопить, а не то я и твоего зятя повешу!

152

Борак — имя коня пророка Мухаммеда. Гураган — титул самого Тамерлана, означающий, что он зять хана. В имени коня Тамерлана своеобразная ирония — мол, хотя его и зовут Борак, он лишь зять того, Мухаммедова, Борака.

Когда весьма удивлённое выражение застыло на лице Исмаила-Ходжи Ходженти, вздёрнутого рядом с болтающимся вниз головой Борондоем, настроение Тамерлана окончательно улучшилось и он сказал, что казни окончены и хорошо бы снова продолжить свадебное пиршество.

Глава 32

Некоторые пояснения

В этот весьма важный для истории день, 14 октября 1404 года, через три дня после описанных казней на свадьбе Тамерланова внука, Мухаммед Аль-Кааги сидел во дворике дворца Баги-Дилгуш и спокойным тоном объяснял послам короля Энрике смысл происходящих событий.

— Правда ли, что весь Самарканд уставлен виселицами? — спросил дон Альфонсо Паэса де Санта-Мария, попивая белое сухое винцо. Магистр богословия, всю жизнь в Испании не пивший вина, уже успел пристраститься к выпивке, прожив всего каких-нибудь полтора месяца при дворе мусульманского владыки.

— Ну, конечно, не весь, — отвечал Мухаммед. — Всего-то три виселицы на базарной площади и четыре на Афрасиабе.

— Да здесь, в орде, ещё пять, — сказал дон Гонсалес де Клавихо, который в отличие от дона Альфонсо третий день не прикасался к спиртному, выпросив для этого даже особое разрешение Тамерлана через посредничество Мухаммеда Аль-Кааги. Печень у него распухла, и это уже вызывало серьёзные опасения. Индийское снадобье перестало помогать. Опасения вызывал и некоторый сдвиг в психике придворного писателя короля Энрике. Он продолжал уверять, что несколько раз во время грандиозных пьянок у Тамерлана ему являлся призрак славянки Нукниславы, и не исключено, что это знак — несчастная Нукнислава зовёт его с того света.