Тингль-Тангль
Шрифт:
– стр-рашная история о кровососущем тополе, рассказанная Лехой;
– связка заржавленных ключей, найденная Бычком; пора бы и Ваське отличиться.
Случай предоставляется довольно скоро: она видит в пожухлой желтоватой траве что-то инородно-черное.
Мышь-полевка, крот-недомерок или еще какое-то мелкое животное. Животное и не думает убегать, лежит себе неподвижно – и при этом каждый сантиметр его тела находится в непрерывном движении. Крота (мышь) можно прихватить с собой, кормить кукурузными хлопьями и обучать бегу в колесе – так думает Васька, приближая к животному лицо.
И тут же отшатывается в ужасе.
Тело
С рукоятью ножа.
Впрочем, у Васьки не было полной уверенности, что рукоять облепили именно черви. С тем же успехом роль колышущейся студенистой массы могли исполнять тараканы, мокрицы, крохотные змеи, жуки и их личинки – все то, что в большом количестве вызывает отвращение.
Наваждение длилось недолго, червей сменили вполне нейтральные лепестки каких-то цветов, а затем – и сами цветы, большие и яркие; потом наступил черед плодов, в основном – высушенных, с гладкой костяной оболочкой; возможно, последовательность была иной, возможно, в нее вклинивалось еще что-то, – одно не подлежало сомнению:
на Васькиных глазах разворачивается драма какого-то весьма сложного жизненного цикла.
Целиком зависящего от «совсем не Мики».
Стоило только Ваське понять это, как лицо красавицы-феи начало меняться. Грозовое облако волос перестало быть таковым, пряди успокоились и безвольно повисли вдоль щек (Мика, это и правда ты?), – не успела Васька как следует обрадоваться, а паутина тут как тут.
Да-да, прекрасный овал теперь обрамляет паутина, невразумительный пух, тонкие стекловидные волокна – и вот уже лицо перестает быть красивым, приобретает ярко выраженный землистый оттенок; глаза и рот вваливаются, нос заостряется, подбородок выпячивается вперед. До этого момента в ушах феи висели роскошные жемчужные серьги, а теперь?
Что видит Васька теперь?
Черных скорпионов с хищно загнутыми хвостами.
От страха у Васьки свело челюсти. Она и рада была бы заорать, да звуки застряли в горле. Она и рада была бы убежать, да ноги вросли в пол. Васька стояла, не двигаясь, а ввалившиеся глаза смотрели и смотрели на нее. А ввалившийся рот тщился изобразить улыбку.
Если бы этот кошмар продлился чуть дольше, Васька наверняка умерла.
Но он закончился, едва начавшись.
Перед ней с самым обычным, хотя и немаленьким, ножом в руках стояла Мика. Такая же пресная, какой была всегда. И с лицом у нее все обстояло нормально, и в ушах не было не то что скорпионов, а даже тех замечательных жемчужных серег, которые так потрясли Ваську.
Серег не было, а улыбка была.
Васька делила Микины улыбки на несколько категорий:
заискивающая
просящая
примирительная
жалостливая
слезливая
«как насчет луна-парка в воскресенье?»
«почему ты не хочешь мне помочь, малыш?»
Потому что ты мне не нравишься, – обычно
Но сейчас, обретя свой первозданный вид, Мика даже понравилась Ваське. Впервые в жизни. Лучше уж быть сестрой жалкого ничтожества, чем сестрой монстра. А не лучше, – так безопаснее наверняка.
– Что это? – выдавила из себя Васька.
Может, Мика объяснит ей, что происходит на кухне этой ночью? А если это происходит каждую ночь? Даже одна мысль о подобном вызывает к жизни мурашки на спине.
– В каком смысле? – ушла от прямого ответа Мика.
– Что ты тут делаешь?
– Готовлю.
«Кручу-верчу, обмануть хочу», – говорил в таких случаях продвинутый Леха. Мика – крутит и вертит, в этом не может быть сомнений. С другой стороны, – запах, витающий в кухне, вызывает активное слюноотделение, каждый сантиметр кухонных поверхностей облепили благополучно материализовавшиеся мысли о пище, еде, трапезе. На доске перед Микой лежат ошметки зелени, и сердцевинки салатных перцев, и лиловая шелуха от лука, и еще много чего.
– Ночью? – глупо спросила Васька, как будто луковой шелухе не все равно, когда лежать на столе – ночью или днем.
– Ночью. Почему нет? Такое у меня настроение.
– Ясно, – Васька с трудом подавила в себе желание отлепиться от косяка и с разбегу нырнуть в соблазнительные волны запаха. Не-ет, она не будет неосмотрительной дурой, да и кто знает, что ожидает ее на дне волны?
Черные скорпионы с хищно загнутыми хвостами.
– Хочешь попробовать? – улыбнулась Мика. Улыбкой, выходящей за рамки составленной Васькой классификации. Определенно, – это новая улыбка. И новая посуда на плите. Вернее, хорошо забытая старая посуда. Васька, облазившая в доме каждый уголок, прекрасно знала, что в кухонных шкафах хранятся закопченные, перелуженные, покрытые серым налетом времени кастрюли, сковороды, сотейники. И даже один казан.
На газовой конфорке, над слабо тлеющим огнем, тоже стоял казан. Такой же величины и формы, но при этом – восхитительно прекрасный, восхитительно чистый, сверкающий червонным золотом подобно шлему рыцаря. Не казан, а произведение искусства. Единственное, что роднило его с тем, старым, казаном, – клеймо на боку.
Васька хорошо знала, что изображено на клейме: маленькая птичка. Почему-то она решила для себя, что это обязательно должен быть зимородок.
И вот теперь Мика предлагает ей отщипнуть частицу от священной плоти зимородка, положить ее в рот и подождать, пока она растает. А вместе с ней в Васькино тело проникнут божественный запах и божественное желто-оранжевое сияние. Проникнут – и осветят все самые темные, самые потаенные его уголки.
– Так положить тебе кусочек? – продолжала искушать Мика.
– Нет.
У Васьки свело губы – так не в жилу оказалось это «нет», таким навязчиво-неотразимым был дух только что приготовленной еды.
– А что это? – не выдержав, спросила она.
– Рыба. Хочешь рыбки?
Хочет ли она рыбки? Еще бы не хотеть! Она засунула бы во внутренности казана сразу обе руки, и никаких вилок, никаких ложек не надо, что же останавливает ее? Воспоминание о червях на рукояти, воспоминания о паутине вместо волос. Если уж Мика в какой-то момент может оказаться «совсем не Микой», то трудно представить, чем обернется рыба в казане.