Типография «Верден»

Веркор

— Ну ладно, — произнес наконец Дакоста. — Образуется.

Он повернулся и вышел.

Вандрес сел, уткнул в руки подбородок, короткие ноги его не доставали до полу.

II

Почему он решил искать поддержку у меня? Не знаю. Быть может, потому, что я всегда брал сторону Дакосты против него. Так или иначе, в это утро он позвонил именно ко мне. Его глаза меня поразили!

У Вандреса голубые глаза, невинные глаза голубого цвета. Но в это утро они были черными. Я не могу это объяснить. Приглядевшись, вы видели, что они голубые, как всегда, но казались они черными.

Он

сказал без всякого предисловия:

— Я хочу печатать листовки.

Он сел, тяжело дыша. Руки его с силой сжимали колени.

— Вот так новость, — сказал я.

Он ответил необычным голосом:

— Да, новость.

Мне нужно было обдумать ответ, и, чтобы оттянуть его, я сказал:

— Хорошенькое дело! Такой заядлый петеновец! Кто говорил: «Петен — спаситель Франции!», «Маршал, мы с вами!», «Вперед за вождем!», «Францию — французам!»? Правильно ли я вас понял или мне изменил слух?

Он молчал. Он сидел спокойно, неподвижно, устремив на меня странный взгляд. Глаза его потемнели. Я принял решение.

— Листовки? — сказал я. — Хорошо, но вы знаете, чем вы рискуете?

— Да, — ответил он.

— Вы рискуете не только быть расстрелянным. Вас, например, могут пытать, чтобы вырвать у вас мое имя или чье-нибудь другое.

Он немного замялся и спросил:

— А что они делают?

Я небрежно развалился в кресле, скрестил руки и закинул ногу на ногу.

— Вам, например, втыкают раскаленные иглы под ногти или медленно расплющивают руку под прессом и еще многое другое в том же роде. Или вас допрашивают двое, трое суток непрерывно, без передышки, под лучами слепящего прожектора. Или же…

— Ладно, — оборвал он меня и задумался. — Я вообще-то неженка и не слишком храбрый. И все же, я думаю… — он вскинул глаза поверх двери, будто ища там что-то. — Да, конечно, прожектор в глаза в течение трех дней… — Он смешно чмокнул толстыми губами. — От этого можно почти ослепнуть, да?

— Думаю, что можно, — ответил я.

— А головная боль, черт их дери!

Я вспомнил, что он был подвержен головным болям, и понял, почему мысль о прожекторе его взволновала: боль эта была ему хорошо знакома. Я вспомнил также, что он боится холода, и сказал:

— Да, вот еще что: окунают в ледяную воду по нескольку часов подряд.

Он медленно повторил:

— В ледяную воду… — И с рассеянным видом покачал головой. Потом взглянул на меня и серьезно сказал: — Ну что ж, хорошо…

Я тихо спросил:

— Так как, идет?

Глаза его опять показались мне голубыми. Он ответил:

— Идет.

Я поднялся, глядя на него.

— Так что же случилось?

Он подскочил, как будто я хлестнул его по лицу. Он весь залился краской, сменившейся бледностью. Он смотрел на меня тем удивленным взглядом, который, говорят, появляется у смертельно раненных в сердце людей, прежде чем они рухнут на землю. Наконец он промолвил глухо, упершись глазами в пол:

— Они забрали их, и ребятишек и ее.

— Жену Дакосты?

Он утвердительно мотнул головой и поднял на меня глаза.

— Да, жену и детей Дакосты. Малышей — в одну сторону, мать — в другую. Она пыталась выброситься в окно. Ей помешали. А я…

Он стиснул руками колени. Глаза его впились в мои и казались черными, как чернила.

— Ах, болван! Жалкий болван!

Я верил в этих бандитов. Ведь Дак предупреждал меня. Предупреждал… Я мог бы… я бы должен… Я…

Он встал и зашагал по комнате. Когда на него упал свет, я увидел, что он небрит — совершенно невероятная вещь. Он с силой, до красноты, тер шею. Вдоль носа одна за другой катились слезы, пропадая в пышных усах. Это было и трогательно и смешно.

— Я мог бы их переселить, взять к себе, поместить где-нибудь. Но я не допускал даже мысли. Будь проклято все! Да и как же можно было поверить такому?!

Он резко повернулся ко мне:

— Вы знаете, что он мне ответил?

— Кто?

Он поднял брови и пробормотал:

— Ах, да…

Он снова зашагал по комнате, остановился перед зеркалом, посмотрел на себя, на свою добрую заплаканную физиономию и разразился смехом. Это было нестерпимо.

— Сначала они навестили меня позавчера, нет, третьего дня. Что было! Все разбросали, растоптали. Зачем они явились? Ни за чем. Уничтожать — вот что им нужно.

— Кто? Немцы?

— Да что вы!.. Они сказали: «Хорош ветеран Вердена!» Я спросил этих молокососов: «А вы-то какое отношение имеете к Вердену?» Они рассердились: «Мы служим Маршалу!» — «Я тоже», — говорю я. «Непохоже, — отвечают. — Куда делся еврей? Очевидно, он недалеко, раз вещи здесь?» — «Ищите», — предлагаю я. Самый молодой, прыщавый, волосы ежиком, говорит: «Впрочем, наплевать. Не найдем его, заберем жену и ребят». Я засмеялся, я сказал: «Попробуйте!»

Он остановился и взглянул на меня. Его носик покраснел под очками.

— Да, я так и сказал: «Попробуйте!» — повторил он, глядя на меня. — Я даже смеялся, — с болью добавил он, и я услышал скрежет зубов. — Дело в том, что я хорошо знаком с Турнье — секретарем Ветеранов Вердена. Я хорошо знаком с Турнье, — повторил он глухим голосом и словно издеваясь над собой. Какие-то звуки, выражающие не то смех, не то гнев, срывались с его губ. — Я тут же помчался к нему с бумагами Дака — про Верден и все такое. Я рассказал ему все, с самого начала, и спросил: «Как же так, а? Такого солдата? Это уж переборщили! Я надеюсь, он в безопасности?» Турнье ответил с улыбкой: «Я все устрою, не беспокойся». Действительно, на следующий день ничего не произошло. А вчера…

Он остановился. Я глядел на его спину — широкую, добрую, немного сутулую спину. Рук я не видел, но догадывался по движению его локтей, что он сжимал и разжимал их. Он закинул голову, как это делают лошади (на его жирном, розовом затылке появился валик), и я услышал, как он сопит. Потом уронил голову и прислонился к письменному столу. Стоя спиной ко мне, он принялся со сдерживаемой яростью, с трудом подавляя рыдания, колотить своим небольшим кулаком по столу.

— Старая булочница… — начал он, но у него осекся голос и ему пришлось высморкаться. (Мы, люди, — странные животные: на сердце у меня кошки скребли, а я едва удержался от улыбки, глядя, как, сморкаясь, он раздувает свой маленький красный нос.) — Она барабанила в мою дверь в семь часов утра — представляете? Она повторяла: «Господин Вандрес! Господин Вандрес! Их уводят!» Я крикнул: «Кого?» Мне не нужен был ответ, я вскочил с постели. Было еще совсем темно. А мне ведь надо было одеться! — добавил он, как бы боясь, что я его за это упрекну.