Тираны. Борджиа

Остапенко Юлия Владимировна

— Я возьму ее, отец. Можно?

Родриго кивнул, не сводя с дочери глаз.

— Можно, дорогая. Если только ты и в самом деле уверена.

Лукреция взяла ласточку и положила ее на свою ладонь. Склонила голову, глядя, как мутно, медленно перетекает солнечный свет в отражении на странном металле. Казалось, что там, в этой серебристой глади, свет существует по каким-то иным, чуждым этому миру законам.

— Уверена, — сказала она и прижала ласточку

к груди.

«Ее глаза, — подумал Родриго. — Надо же. Так скоро».

И в этот миг спокойную тишину сада огласил крик — пронзительный, высокий крик боли. Хуан катался по траве — теперь уже не сцепившись с Чезаре, а держась за свою руку, прижатую к груди под неестественным углом.

— Ма-а-ама! — верещал он, захлебываясь слезами. — Моя рука!

Чезаре, стоя поодаль, смотрел на своего большого и сильного брата скорее с удивлением, чем с раскаянием. Фигурку быка он по-прежнему сжимал в кулаке — он не выпускал ее во время драки.

Ваноцца встала. Родриго ждал, что она бросится к плачущему сыну, утешит его — в конце концов, она мать и, он знал, любящая мать. Но вместо этого она подняла с земли оставшуюся фигурку паука и, подойдя к Хуану, усадила его прямо. Хуан захныкал, жалуясь, что Чезаре сломал ему руку. Это казалось немыслимым, особенно если сравнить комплекцию мальчиков, но Родриго знал, что Хуан не преувеличивает. Он взглянул Чезаре в глаза — да, все так и есть. Бык, как и ласточка, тоже признал нового владельца.

— Все хорошо, — ровный, низкий голос Ваноццы медом пролился над лужайкой. — Я помогу тебе. Сейчас помогу. Но мы должны закончить, Хуан. Это важно. Возьми. Он твой.

Она вложила паука в трясущуюся мальчишескую руку. Хуан уставился на фигурку, взвыл и в ярости отшвырнул ее прочь так, что она отлетела далеко от него, к самым ногам Родриго.

— Не надо мне этого проклятого паука! Мне больно-о!

— Отведи его в дом и вызови лекаря, — распорядился кардинал.

Когда Ваноцца увела рыдающего Хуана, Родриго наклонился и поднял с земли фигурку паука, отвергнутую его сыном. Намотал на нее золотой шнур и вновь повесил себе на шею. Он был разочарован, но... на все воля Господня.

— Отец, простите, — пробормотал Чезаре, — я не хотел...

— Я знаю, сын мой, — Родриго положил ладонь ему на затылок и успокаивающе погладил, показывая, что не судит строго. — Ты не виноват.

Чезаре тотчас вскинул голову, улыбаясь. В такие мгновения, как это, Родриго терялся, не зная, кого из своих сыновей он все-таки любит больше.

— Как странно, отец, — тихо сказала Лукреция.

— Что, дитя мое?

— Мне показалось... ваши глаза... Они всегда были разного цвета, и мне почудилось, будто несколько минут назад они стали одинаковыми, голубыми. А сейчас снова разные...

Чезаре удивленно посмотрел на сестру.

Та ответила на этот взгляд — и, беззвучно вскрикнув, прижала ладонь к губам.

— Лукреция, — в недоумении сказал Чезаре, — что с твоими глазами?

Родриго шагнул между ними, обнимая обоих за плечи и привлекая к себе. Его сын и дочь разглядывали друг друга с изумлением, и каждый не сознавал, как крепко сжимает в руке подарок, только что полученный от отца. «Вы мои дети, — подумал Родриго. — И сегодня, сейчас я поделился с вами той властью, коей должно быть достаточно, чтобы мы завоевали для Борджиа целый мир. Господи, если ты есть — прошу, пусть они и вправду будут готовы».

Глава 2. 1492 год

1492 год

Дорога из Пизы в Рим шла мимо Перуджи. Были, конечно, и другие дороги, в том числе и более удобные, и менее опасные, чем этот разбитый большак, проложенный, казалось, еще при Юлии Цезаре. Шел только третий день пути, а конь Чезаре уже дважды терял подкову, да впридачу сломалась ось в колесе обоза, на котором молодые выпускники Пизанского университета везли свои пожитки. Джанпаоло, которого друзья по студенческой скамье звали Тилой, страшно ругался, злился, что по такой дороге не пустишь лошадей вскачь — неровен час, ноги подвернут, в то время как Джованни, флегматично труся на своем муле, грыз персик и философски повторял, то спешка еще никого не доводила до добра. Чезаре втайне подумывал, что этот хитрец говорит не без умысла и был бы не прочь, если бы они в самом деле опоздали на свадьбу Торино Бальони, кузена Тилы, любимого племянника графини Аталанты, владевшей Перуджей. «Стоит, пожалуй, и впрямь расспросить его об этом, когда Тила в очередной раз разорется так, что не сможет нас услышать», — подумал Чезаре и улыбнулся про себя.

— Чему радуешься? — проворчал Тила, потирая ладонью потную шею. — Дорога дрянь, жарища, похмелье, а ты лыбишься не пойми чего. Надо было хоть шлюх с собой прихватить. Хоть парочку.

— Стыдитесь, мессир, — кротко ответил Джованни со своего мула, не успел Чезаре и рта раскрыть. — Не вы ли всего лишь третьего дня клялись в любви и верности сиятельной монне Клотильде... или то была монна Киприна... не вспомню сейчас, по правде, да вы и сами не вспомните, но кому-то точно клялись.

— Он все время клянется, — заметил Чезаре. — Каждой. И всякий раз вполне искренне.

— А что делать, — проворчал Тила. Его крепкие уши, торчащие по бокам коротко стриженой головы, слегка порозовели. — Да, клянусь, так ведь иначе разве они на меня посмотрят? Будь у меня такой тугой кошелек, как у твоего папаши Медичи, Джованни, или если бы все перед моим отцом падали ниц, как перед батюшкой Чезаре, ко мне бы женщины тоже липли, только свистни. А что я? Просто бедный Тила Бальони, никому не нужный и заеденный мухами, — и он с самым печальным видом прихлопнул на своей толстой шее одно из созданий, только что им упомянутых.