Тишина
Шрифт:
— Пахомий Великий, — ответил старик, — примерно в 307 году путем Божественного откровения получил несколько монастырских правил, которые мы до сих пор соблюдаем. В откровении этом говорилось среди прочего, что если кто-то подает милостыню своим братьям и сестрам, то благодарить должен дающий.
Каспер и дьякон посмотрели друг на друга. Затем Каспер поклонился.
— Спасибо, — сказал он. — Вам. Восточной церкви. И Датской Государственной лотерее.
3
Он оставил машину
Он шел, едва передвигая ноги. Он похудел килограммов на пятнадцать. Жира совсем не осталось, даже на ягодицах. Синяки появлялись мгновенно, стоило ему лишь немного посидеть на стуле во время допросов.
Он нашел место в ограде напротив маленькой церкви с куполом, где монастырь не было видно из-за деревьев. Каким-то чудом он смог перетащить свое тело через забор на другую сторону. Но прежде чем встать и пойти дальше, ему пришлось отлежаться в траве минут десять.
Он вошел в главное здание через черный ход. Коридоры были пусты. Где-то вдалеке шла служба. Звучал Бах — одна из пасхальных кантат, та, где есть слова «Возрадуйтесь, сердца».
Где-то за этими звуками он услышал то, что искал.
Он поднялся на лифте в гостевой флигель. Их поместили в ту келью, которая когда-то была отведена ему. Когда он был монахиней.
Он постучал и вошел. Стине и КлараМария сидели на кровати и пили чай. Между ними высилась гора кукол. Он взял стул — тот стул, на котором когда-то сидела Синяя Дама.
Окружающее их звучание было больше помещения, оно было сводчатым, словно собор. Ему и прежде доводилось быть свидетелем того, как интерференция между родителями и детьми принимала такую форму — когда между ними действительно присутствовала любовь. И когда и женщина, и ребенок обретали сходство с персонажами греческой мифологии.
Он был чужим в этой звуковой картине. Ему в ней не было места. Он не имел на нее права. Его никогда не пустят внутрь. Слишком поздно.
— Хорошо, что ты пришел, — сказала девочка. — Будешь читать мне перед сном. И еще играть. И на скрипке, и на пианино. Что-нибудь этого, Баха. Каждый вечер.
Он подошел поближе.
— Я буду сидеть у тебя на коленях. А ты будешь гладить меня. Каждый вечер. Я это очень люблю.
Она стала напевать. Это была «Bona Nox». Он почувствовал, что его прошиб пот.
— Пройдет много времени, — продолжала она. — Много, много времени. Пока ты не расплатишься. Зато, что тебя не было в моем детстве.
Она хлопнула по куклам.
— Двести кукол «Братц». А они обещали мне пятьсот. Обещали!
Она встала.
— Пока. — сказала она. — Я пойду поиграю.
Проходя мимо, она остановилась. Погладила кончиками пальцев его подбородок. Как взрослая женщина.
— Она моя, — сказала девочка. — Моя мама. Только моя.
Он кивнул.
— Я думаю, что ты не должен ей говорить ничего такого, — продолжала она, — чего нельзя было бы сказать при мне.
Он снова кивнул. Обаяние
И она вышла из комнаты.
Он подождал, пока не установилось собственное звучание Стине. Оно тоже представляло собой пространство. Несколько иной формы, чем общее с ребенком. Он слышал это пространство с самого первого раза. На берегу. Тогда ему захотелось проникнуть внутрь. «Захотелось» — неверное слово. Его туда затянуло. И потом он так никогда и не смог выбраться обратно. Никогда не хотел.
Там было просторно. Никакой мебели. Никаких ловушек. Никаких оговорок. И тем не менее. Какое-то одно место всегда оставалось недоступным. Но теперь ему уже нечего было терять.
— Ты сидела два года в Хорсенсе, — сказал он. — До нашей встречи. За убийство.
Ему случалось общаться с разными преступниками. Цирк — многогранный мир. Убийство всегда порождает некое особое звучание. Звучание чего-то окончательного. Сейчас оно тоже возникло вокруг них. Так бывает со словами: стоит их произнести — и мгновенно возникает фрагмент обозначаемой ими действительности.
— Это был любовник, — сказала она. — Он изнасиловал меня. Это случилось, когда он собирался сделать это во второй раз.
Он прислушался к ее системе.
— Насилие всегда оставляет след. Я никогда не буду ступать на него.
Она встала, подошла к нему сзади.
— Я рада, — сказала она. — Черт возьми, как я рада этому.
Она провела рукой по его затылку. Его реле отключились. Мозг отключился. Синапсы перестали действовать. Он пропадал не за грош. Он был беззащитен перед ней. С улицы донесся детский смех.
— Сколько времени они здесь пробудут? — спросил он. — Дети?
— Они улетают домой завтра. Все, кроме КларыМарии.
— А что насчет предсказаний землетрясения?
— Мне надо было что-то придумать. Чтобы объяснить тебе наше с ней знакомство.
Где-то далеко, далеко в глубине его, зазвенел предупредительный сигнал. Но он был так далеко. Он почувствовал тепло ее ладоней. Почти как горячие угли. И перестал что-либо слышать.
4
Он проснулся с осознанием, что женщина и ребенок покинули его.
Сон был тяжелым. Во сне к нему являлись видения, словно в опиумном угаре. Тело было истерзано, глаза склеились от вязкого макового сна. Он сканировал здание — они исчезли. Пошатываясь, он вышел в коридор и открыл дверь в их келью. Кровать была несмята. Куклы исчезли. Одежда тоже.
Он плеснул в лицо холодной водой. Отражение в зеркале более не обращалось к читательницам дамских журналов. Оно взывало к пластическим хирургам. К хоспису Государственной больницы.
Звучала одна из утренних молитв. Из церкви. Она проникала сквозь каменные стены. Шестьдесят женщин в экстазе. А он с трудом держится на ногах.