Тисса горит
Шрифт:
На следующий день я уже смог приступить к работе. По распоряжению солдатского совета меня прикомандировали к поезду, где готовили чай и кофе для возвращавшихся с фронта солдат. Поезд стоял под стеклянным навесом Восточного вокзала.
Четыре кашевара беспрерывно готовили в огромных котлах чай и кофе. Пищу приносили в готовом виде из города. Национальный совет издал распоряжение, чтобы ежедневно жители одной какой-нибудь улицы готовили пищу для возвращавшихся солдат. Жители повиновались. Изголодавшийся город готовил, словно на свадьбу. Со всех сторон целыми
— Трусят, мерзавцы!
— Они, дураки, думают, что если солдат нажрется, то сразу же им все простит.
— Нет, шалишь! Он скорее доискиваться станет, где остальное припрятано.
— Как можно быть до того несправедливыми! — ругался наш старший кашевар.
— Ну, ну, котелок кофе — это тоже еще не вся правда!
Прибывает поезд. Не успевает он еще остановиться, как солдаты стремительно высыпают из вагонов. Солдаты, ехавшие на крышах вагонов, осыпают неистовой бранью тех, кто под ними вылезает через окно и мешает им слезть. Уполномоченный Национального совета, молодой журналист с большой кокардой национальных цветов на черном сюртуке, снимает шляпу и начинает приветственную речь:
— Солдаты, сердце страны, столица Венгрии…
Дальше ему говорить не удается, потому что толпа солдат увлекает его с собой. Сестра милосердия, собравшаяся раздавать солдатам белые астры, заливается слезами: кто-то сильно отдавил ей ногу.
Солдаты штурмуют наш поезд. Они несутся на запах, как ночная бабочка на свет. Они измучены, оборваны, грязны, пропитаны запахом окопов. У большинства нет даже вещевого мешка, но винтовка есть почти у каждого. Ее берегут, как зеницу ока, не выпускают из рук даже во время еды. А как они едят! Впихивают в себя пищу, обгладывают каждую кость! Большие чаны вмиг опустошены. Еще, еще, еще! Руками рвут хлеб, штыками режут мясо.
— Где стоят виселицы? — обращается ко мне высокий черноволосый артиллерист с горящими глазами.
— Нигде.
— А где же вы всяких мерзавцев вешаете?
— Совсем не вешаем.
— Безобразие! — восклицает он, и лицо его багровеет, только уродливый шрам над левым глазом продолжает оставаться бледным. — Угощаете нас всякой бурдой вместо того, чтобы…
— Крови жаждешь, Готтесман? — спрашивает его другой артиллерист.
— Вот именно!
Из бывших королевских апартаментов на вокзале, превращенных в продуктовый склад, приносят в плетеных корзинах жареное мясо. Не успеваем переложить мясо на блюда, как уже прибывает новый поезд.
Разместившиеся на крышах солдаты стреляют.
Два дня спустя Готтесман уже работал со мной. На эту работу его направил тот же кособокий.
— Вот те раз! Не узнаешь?
— Нет, погоди…
— Мы расстались в Молодечно.
— Даниил Пойтек! Ты?.. Да тебя от русского мужика не отличишь!
— Не даром же я побывал в плену! А ты что поделывал с тех пор, как мы не видались?
— В тюрьме сидел, потом был интернирован.
— Молодец! — кивнул головой Пойтек и поправил на лбу огромную папаху. — А вот… адреса
— Адреса?
— Вот именно. Какой-нибудь хороший адресок. Не понимаешь, что ли?
— Ну, как не понять? Знаю, знаю! Поведу. Обожди только. Как бы это сделать? Ну, ладно. На службе пробуду еще с полчаса, а потом до завтрашнего полудня я свободен. Сядь или приляг на полчаса, а потом вместе пойдем в город.
— Ладно. Через полчаса зайду за тобой, а пока осмотрюсь немного.
Пойтека я в тот же вечер свел с Отто, кособоким товарищем. От него же я узнал, что Гюлай уехал домой.
— В этой плетеной корзине не хлеб, а листовки. Никто, кроме тебя и Готтесмана, не должен до них дотрагиваться. Господа из Национального совета скрыли телеграмму, посланную венгерским рабочим председателем Российской советской республики, товарищем Свердловым, и мы должны позаботиться, чтобы сообщение русских товарищей не осталось в тайне. В твою задачу входит прятать в каждом поезде, отправляющемся за солдатами, под скамейками и на полках по нескольку листовок, а кроме того раздавать по листку солдатам, которые ругаются, даже наевшись вдоволь, — но только таким! Делай вид, будто распространяешь их по распоряжению Национального совета. Будь осторожен. Глупо будет, если сразу же попадешься. Понял?
— Понял.
Большая корзина быстро опустела. Доставили другую. Ту я тоже опорожнил. Когда я не работал, работал Готтесман, я снова сменял его, так что один из нас безотлучно находился на вокзале. На третий день меня поймали с поличным и отвели к коменданту станции. Обер-лейтенант некоторое время орал на меня, а потом передал меня двум солдатам, приказав им доставить меня к коменданту. Солдаты, как только мы вышли на улицу, отпустили меня на все четыре стороны. Прежде чем с ними расстаться, я рассказал им о телеграмме товарища Свердлова.
— Вот, значит, за что он, мерзавец, тебя арестовать хотел! Где бы нам раздобыть несколько сот штук этого листка? Я раздам их так, что сам господь бог не поймает!
— Запиши, куда тебе их прислать, я пришлю.
Я пошел прямо к Отто, который в тот же день отправил меня на родину. Там я должен был явиться к Гюлаю.
Я ехал на крыше вагона — другого места не было.
Рядом со мной лежали крестьянские парни из Берегсасского округа.
Они уже две недели как были в пути. Две недели — не малый срок, и они почти успели позабыть о войне. Ни словом не вспоминали они того, что было, а все время говорили о том, что будут делать: будут делить землю.
— Не даром страдали, брат!
— Земля… Земля!..
— Поговаривают, будто революция каждому солдату по триста шестьдесят крон принесет.
— И лошадь с плугом…
— Военное пособие тоже получу с волостного писаря, будь покоен… Больше ведь украл, мерзавец, чем выдал! А когда я во время побывки пошел за деньгами, так он натравил на меня жандарма!.. Ну, погоди. Теперь поди-ка посмей натравить на меня жандарма!..
Когда кто-нибудь начинал испытывать голод, то слезал на станции и в фуражке приносил пищу.