Тисса горит
Шрифт:
В Знайм, на пограничную станцию, мы прибыли рано утром. Станция ничем не отличалась от остальных чешских станций, — если не считать того, что она была обнесена проволочным заграждением. Жандармский вахмистр принял нас от сыщика, потом передал другому жандарму-капралу, который отвел нас на какую-то конюшню — темную, сырую, вонючую деревянную постройку. Там мы улеглись на провонявшую навозом солому и, закурив папиросы, принялись болтать. Особых новостей у нас не было, а потому от скуки мы вскоре заснули. Время уже шло к вечеру,
— Ну, идемте!
Он повел нас опять к вахмистру, который теперь уже не был так скуп на слова, как утром, хотя и отдавал свои распоряжения коротко, по-солдатски.
— Вы обойдете стоящий на вторых путях поезд и заберетесь в угольный вагон. Один лишь кочегар знает, что вы там будете находиться. Смотрите, чтобы никто вас до Вены не видел! А там можете делать, что хотите, это меня не касается. Поняли?
— Поняли.
— Есть хотите?
— В последний раз мы ели вчера вечером.
— Так… А деньги-то у вас есть?
— У меня есть немного.
— Давайте сюда. И садитесь скорей, а я пока куплю вам чего-нибудь поесть.
Анталфи дал ему двадцать чешских крон.
— Ну, ступайте.
Это было наше последнее приключение в Чешской республике.
Вахмистра мы, понятно, больше не видели. Двадцать крон он, верно, сохранил себе на память о нас.
Едва мы забрались в угольный вагон, как раздался свисток. Несколько минут спустя мы уже оставили позади себя пограничные столбы, где с одной стороны — чешские легионеры с пулеметами, а с другой — австрийские жандармы с винтовками стояли на страже мира.
В эмиграции
Вокзал был еле-еле освещен, и нам удалось не замеченными выскользнуть из угольного вагона. В виду того, что выходы охранялись слабо, мы без особого труда выбрались на улицу. Электрические часы на фронтоне вокзала показывали без нескольких минут час ночи.
Стояла прекрасная теплая осенняя ночь. После тюрьмы, конюшни и угольного вагона воздух венских улиц показался нам необычайно мягким. Мы шли молча, лишь чех время от времени бормотал про себя ругательства. Широкие улицы были почти безлюдны, трамвайные пути заброшены, дуговые лампы не горели.
— Рановато венцы укладываются, — заметил я.
— Больной город, — шопотом отозвался Анталфи, словно боясь громким словом вспугнуть спящего.
Медленно, взявшись под руки, брели мы по тротуару. Чеха, видимо, сердило, что мы разговариваем по-венгерски. Анталфи выразил предположение, что он сердится не столько на то, что ничего не понимает из нашей беседы, сколько оттого, что, будучи честным патриотом, от глубины души ненавидит все венгерское.
Время шло, мы проголодались, устали и, зайдя в парк, решили, наконец, присесть на скамейку и отдохнуть.
— Хорошо бы малость перекусить…
— С этим придется подождать до утра.
Мы заснули, сидя на скамье. Проснувшись от свежего предутреннего
— Куда же нам деваться?
— Прежде всего пойдем в баню. Кости у меня уже старые; от этой ночи, проведенной на скамье, я ослаб еще больше, чем от голода, горячая вода подбодрит меня, не говоря уже о том, что и вообще помыться не мешает.
После долгих поисков мы нашли баню, но выяснилось, что старались мы напрасно, так как из-за недостатка угля бани бездействуют. То же самое оказалось и в двух других банях.
— Послушай, Анталфи, баня — баней, а поесть тоже бы не мешало.
Несколько минут спустя мы уже сидели в маленькой кофейной. На одной ее половине стулья еще стояли опрокинутыми на столах, на другой же два покрытых белой бумагой стола ожидали посетителей. При нашем появлении белый, как лунь, мертвенно-бледный, сгорбленный официант оставил метлу, прикрыл лопатой сметенный на середину комнаты сор и подошел к нам, лязгая на ходу маленькими ножницами, извлеченными им из его поношенных солдатских брюк.
— Ваши хлебные карточки?
— Хлебные карточки? Это еще что такое? — удивился Анталфи.
— Вы, вероятно, венгры? — сурово спросил официант. — Ну, понятно, в вас сразу же можно угадать венгров.
— А разве венгры не могут есть иначе, как по хлебной карточке?
Официант улыбнулся. При этом он казался еще старше.
— У нас равенство, — тихо ответил он. — Ни для кого нет исключений. Венгры, как и все остальные, не могут есть без хлебной карточки.
— У нас нет хлебных карточек, но мы хорошо заплатим за хлеб.
— Тут не в деньгах дело, — возмутился официант. — Это вопрос порядка, а без порядка не может быть и социализма. Это каждый обязан понимать. Карточка…
— Мы уже два дня не ели, — прервал его Анталфи.
Официант удивленно вытаращил на нас глаза, как-то странно покачал головой, как будто ее дергали сзади за веревочку, потом неожиданно сунул ножницы в карман и подошел к нам поближе.
— Вы, быть может, товарищи? — шопотом спросил он.
— Да.
Он тотчас же скрылся за узенькой дверью и спустя некоторое время возвратился с большим деревянным подносом, на котором лежало два маленьких ломтика черного хлеба. Поднос он поставил перед нами ка стол.
— Что прикажете, товарищи, кофе или чаю?
— Вы социалист? — довольно недружелюбно спросил его Анталфи.
— Да, я организованный социал-демократ. Итак, чего же вам подать, товарищи?
Я мало что понимал из разговора, и Анталфи вкратце передал мне слова официанта.
— Чорт его знает, — добавил он, — как смотреть на австрийских социал-демократов: как на друзей или как на врагов?
Официант, видимо, неправильно истолковал смысл нашего разговора, потому что опять исчез и через несколько минут появился, держа в руках маленькую книжечку.