Тит. Божественный тиран
Шрифт:
Болезнь не проходила, Катулл умер в страшных мучениях.
— Серений, Бог всегда наказывает злодеев.
Но по Риму снова поползли завистливые и полные ненависти слухи. Теперь их жертвой стала Береника, слишком красивая и надменная еврейская царица. Говорили, будто император сказал Титу, что лишит его права наследовать трон, если узнает, что тот намерен жениться на иудейской царице. А некоторые поговаривали, что они уже поженились.
Однажды вечером Иосиф Флавий пришел ко мне и сказал:
— Береника завтра отплывает в Остию на императорской триреме. Тит отправляет
И добавил:
— Никто, даже Бог, не может изменить этот мир.
ЧАСТЬ VII
45
После отъезда Береники я потерял всякое желание познавать мир. Я достаточно пожил на белом свете, чтобы представить себе горе Тита, оценить мудрость его решения и угадать то, что стояло за ним: скорую кончину императора Веспасиана.
Мне казалось, что я зритель на самой высокой ступени амфитеатра. Я видел столько крестов, тел, растерзанных львами, женщин, подвергшихся надругательствам, что уже ничему не удивлялся, хотя и чувствовал отвращение.
Достаточно было только посмотреть на Домициана, младшего брата Тита, чтобы понять, как мучает его зависть. Его лицо, искаженное злобой, напомнило мне лицо Нерона. Однажды этот человек тоже станет во главе империи и будет убивать, чтобы не убили его.
Говорили, что каждый день он запирается в покоях дворца и часами ловит мух, а потом протыкает их шилом, давая таким образом выход своим постыдным чувствам. Перешептывались о его порочности, читали строки из письма, в котором Домициан предлагал себя претору Клодию Поллиону. Он также отдавался консулу Нерве, который жаждал захватить власть, как только представится возможность.
Что я мог поделать с этими заговорами, жаждой власти, ревностью? Я был всего лишь римским всадником, который выжил при Нероне и видел столько казненных людей, столько трупов в оврагах Кедрона и Геенны, в руинах Масады, что уже устал от мирских игр.
Я хотел покинуть Рим и укрыться на вилле моего предка Гая Фуска Салинатора, в Капуе. Но как мог я не участвовать в похоронах императора, умершего, как я и предполагал, спустя несколько месяцев после того, как Тит расстался с Береникой?
Император Веспасиан был осторожным человеком, который никогда не приказывал убивать ради удовольствия или из жестокости, чего нельзя сказать о большинстве императоров.
Риторы и те, кто называют себя философами, насмехались над этим солдатом и прижимистым крестьянином, с грубыми манерами, тяжелым телом, лицом, которое временами искажали болезненные гримасы, вследствие того, что Веспасиан страдал от сильных кишечных болей. Повсюду разносили слово шутника, у которого император, как-то попросил пошутить и над ним, на что острослов ответил: «Пошучу, когда опорожнишься!»
Казалось, народ предпочитал трястись от страха перед безумным и жестоким Нероном, нежели почитать человека, которого даже плебеи, любившие Нерона, называли «Адамато» — Веспасиан Горячо Любимый.
Как было не отдать последнюю дань его праху, зная, что, когда к нему подступила смерть, он, заливая постель кровью и нечистотами, которые не мог удержать в себе, поднялся с достоинством и храбростью раненого солдата, ожидающего последнего удара, и сказал: «Император
Веспасиан никого не увлек за собой в тот мир. Титу, сразу взошедшему на престол, не пришлось подкупать преторианцев.
Солдаты бурно приветствовали его, ведь это он взял Иерусалим. Я был свидетелем его попыток договориться с мятежниками и знаю, что он не желал, чтобы Храм священного города евреев был сожжен и разрушен.
Тит велел мне присутствовать при его восхождении на трон. Я склонился перед ним. Его лицо было спокойно. Он сказал:
— Судьба дает нам высшую власть, — и, наклонившись ко мне, вполголоса добавил: — Я знаю, о чем ты думаешь, Серений. Знай, что я лучше умру сам, чем велю убить кого-нибудь только для того, чтобы удержать власть. Я буду беспощаден к врагам Рима. Ты был со мной в Иудее, ты видел, как я сражался и казнил. Но империя и император — не одно и то же. Когда смерть возьмет меня, Рим будет продолжать жить. Зачем мне становиться тираном и убивать тех, кто считает себя моим врагом, но не угрожает империи?
Его взгляд на краткий миг остановился на Домициане. Все знали, что уже тогда он мечтал сменить Тита на троне, и доносчики ежеминутно отчитывались перед императором о том, что им удалось узнать о намерениях его младшего брата.
Я был еще в Риме, когда Тит велел преследовать и хватать тех, кто кормился доносами, кто клеветал за вознаграждение, распространял слухи, плел заговоры и порождал соперничество.
Солдатам удалось поймать несколько сотен доносчиков.
Я видел, как Тит подошел к ним. Они трусливо молили о пощаде.
Тит приказал вывести их на огромную арену нового амфитеатра, строительство которого было начато Веспасианом и продолжалось Титом. Ступени Колизея были заполнены вопящей толпой. Я боялся, как бы этих доносчиков не отдали на съедение диким зверям, как бы справедливость его решения не была омрачена жестокостью.
Но их всего-навсего избили и сослали на дикие острова, и народ Рима на несколько месяцев избавился от этой заразы.
Я отложил свой отъезд в Капую.
Иосиф Флавий, каждый день видевшийся с Титом, настоял, чтобы я оставался в Риме. Говорили, что императору была необходима поддержка тех, кто опасался Домициана и не желал, чтобы трон достался этому жестокому, странному человеку, возможно, еще более порочному, чем Нерон. Иосиф Флавий сообщил мне, что Домициан люто ненавидит тех, кого называет «восточными демонами», то есть евреев и последователей Христа. Он считал, что они сделали все, чтобы погубить его, став советчиками Веспасиана, а теперь и Тита.
Слова Иосифа взволновали меня. Тит не преследовал ни евреев, ни христиан, а выслушивал их и защищал как одного из своих двоюродных братьев, Флавия Климента, который якобы примкнул к последователям Христа.
В те месяцы во мне возродилась надежда. Может быть, люди новой веры смогут изменить наш мир? Я подумал об Анане, раввине Гамалииле, об Иосифе Флавии, об еврейском народе, к которому принадлежал и Христос, тоже перенесший много страданий. Иосиф Флавий повторил:
— Серений, я долго думал о судьбе моего народа и пришел к выводу, что с самого начала времен мой народ самый несчастливый.