Титан
Шрифт:
У нее были мягкие золотисто-каштановые волосы, классический английский цвет лица, большие голубые глаза и профиль, названный одним восторженным поклонником «греческим», хотя на самом деле был типично англосаксонским. Бывая в Тракс-холле, она каждое утро совершала верховые прогулки. Вот и в то субботнее утро 1917 года в девять часов она спешилась перед крыльцом Тракс-холла, кинула поводья груму и легко взбежала по каменным ступеням дома. Войдя в холл, она дружелюбно посмотрела на стоящего там красивого молодого человека в темном костюме.
— Здравствуйте, — сказала она, закрывая за собой массивные двери. — Вы кто?
— Меня
Она заметила у него наручные часы, которые были едва ли не единственным мирным изобретением времен первой мировой.
— Ах да! Папа рассказывал о вас. Боюсь, вы не сможете мне понравиться.
— Отчего же?
— Папа говорит, что вы зарабатываете деньги, продавая правительству оружие, а я считаю, что того, кто наживается на этой ужасной войне, самого нужно пристрелить. И желательно его же собственным оружием.
— Ваш папа сам наживается на этой ужасной войне.
— А я и его не одобряю. Банковское дело — это тоже грязный бизнес. Все эти скучные процентные ставки и ссуды… У вас сегодня выходной?
— Да.
— Не думайте, что я буду вас развлекать. К тому же мне не нравятся американцы. У вас у всех жуткий акцент и патологическая одержимость деньгами. Впрочем, если на это не обращать внимания, вы очень и очень симпатичны.
— Это про вас говорят, что вы сумасшедшая?
— О, что вы! Просто самая настоящая сумасбродка! Это у меня наследственное. Наше семейное древо увешано маньяками.
— Не думаю, что вы сумасшедшая. Вы просто невоспитанны и страдаете идиотским самомнением.
Она улыбнулась:
— Вы абсолютно правы. Я невежда и себялюбка. Страшная! Вы любите кататься верхом?
— Нет. Ненавижу лошадей.
— Сразу видно настоящего мужчину. Что же вам тогда по душе?
— Немного играю в теннис.
— За конюшнями есть корт. Встретимся там через полчаса. Джером, наш лакей, даст вам ракетку.
Она устремилась вверх по лестнице.
— Но через десять минут у меня разговор с вашим папой!
— К черту этого содомита! О, простите, я забыла, что вы американец. Как же, как же — дело превыше всего!
Он нахмурился. Ее это позабавило.
— Я буду на корте через тридцать минут, — сказал он твердо.
Она уловила сердитые нотки в его голосе: «Отлично, — подумала она. — Он меня уже терпеть не может!»
Улыбаясь, она побежала по лестнице.
* * *
Эдвина и не догадывалась о значении слова «содомит», но видела, что это слово шокирует людей. Эдвина обожала шокировать окружающих и делала это при всякой возможности. Она уже привыкла к выражениям, типа: «Мой папа — настоящий содомит» или «Он просто страшный содомит». Если бы кто-нибудь сказал ей, что она обвиняет своего родителя в акте содомии, она невинно попросила бы объяснить ей слово «содомия». Эдвина была гораздо менее зрелой, чем ей казалось. «Зрелость» образца 1917 года означала то, что девушки должны красить себе губы. Губной помадой Эдвина активно пользовалась, несмотря на протесты ее матери леди Леттис.
Она появилась на корте, намеренно заставив Ника прождать ее десять лишних минут, и выиграла первую подачу.
— Вы случайно не придерживаетесь ошибочного мнения насчет того, что мужчины автоматически являются более спортивными, чем женщины? —
— В зависимости от вида спорта. В бейсболе, например, это так и есть.
— Такая глупая скучная игра!
Ник только пожал плечами и приготовился принять ее мяч.
Она взяла гейм, а потом и весь первый сет по счетам шесть — один. Ник молчал.
— Достаточно? — спросила она, подходя к сетке.
— Я сыграл бы еще сет.
— О, в таком случае признаю, что вы умеете проигрывать.
— Благодарю.
— Не обижайтесь, но вы ведь только начинающий игрок. Я поступаю с вами нечестно. Не хочу сказать, что я прямо какой-нибудь мастер, но просто играю уже много лет. Я начинаю тревожиться за вашу мужскую гордость.
— Мне говорили, что лучший способ совершенствоваться в игре — играть с более сильными.
— О, это правда.
— Тогда, если вам не надоело, сыграем еще сет.
— Ну что ж…
— А чтобы подбодрить мои усилия, не поставить ли нам на кон деньги? Скажем, двадцать фунтов?
Она колебалась.
— По-моему, это будет нечестно.
— Вы думаете, что отнимете пресловутую конфетку у ребенка, но ведь я американец, патологически одержимый деньгами. Мне действительно нужен стимул. Денежная ставка заставит меня собраться. — Он улыбнулся. — А если произойдет чудо и я выиграю, то вложу деньги в фонд мира, о’кей?
— Ну хорошо.
Он разгромил ее со счетом шесть — ноль. Она была взбешена.
— Ты обманщик! — кричала она. — Ты хам, животное, ты… содомит! Ты же хорошо играешь!
Он рассмеялся, и ей захотелось запустить в него ракеткой.
Ник договорился с лордом Саксмундхэмом перенести их встречу на вечер. Было еще рано, и поэтому Ник пошел прогуляться по окрестностям поместья. Он решил, что Тракс-холл ему нравится так же сильно, как не нравится Эдвина, которую он пренебрежительно прозвал про себя «избалованной девчонкой». Он был погружен в размышления. Уже прошло несколько месяцев с того дня, когда Альфред оставил его в Лондоне, уплыв домой на нейтральном греческом судне. О Диане до сих пор не было никаких известий. Проникаясь с каждым новым днем растущим раздражением, Ник забрасывал Альфреда телеграммами с требованием сдвинуть дело с мертвой точки, но ответы приходили всегда одни и те же. Диана поправляется, но врачи все еще не успокоились. Это так бесило, что Ник уже начал подумывать о том, что, возможно, это еще одна гадкая затея Арабеллы Рамсчайлд для того, чтобы не дать ему увидеться с ее дочерью. Он убеждал себя в том, что это бред, что ни одна мать не может быть такой мстительной. Но потом он вспоминал про аборт и понимал, что, возможно, не такой уж это и бред.
Умерщвление ребенка не давало покоя. Его сжигала ненависть к матери Дианы и презрение к отцу. Чем больше он об этом думал, тем сильнее это накладывало отпечаток на его отношение к самой Диане. Ведь, в конце концов, она реализовала то, о чем ее просила мать. Ник знал, что до сих пор незамужние матери испытывают на себе сильное социальное давление. Но ведь она не думала об этом в том пляжном домике. Значит, когда речь шла о наслаждении, ее не волновало, «что скажут люди», а когда пришла пора взять на себя ответственность материнства — другое дело, так что ли? Возможно, она и противилась уговорам матери, но ведь в конечном итоге уступила!