Титус Гроун (Горменгаст - 1)

Пик Мервин

Кляли они и мать, ее породившую, – Киду, смуглую женщину, которую призвали в замок, чтобы она вскормила грудью младенца Титуса. Они проклинали мать, проклинали дитя – и боялись – боялись сверхъестественного и трепетали в благоговейном страхе, поскольку неукротимая Та приходилась молочной сестрой Графу, лорду Гроану из Горменгаста, Титусу Семьдесят Седьмому.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Когда к Стирпайку вернулось сознание, а вместе с ним и кошмар того, что пришлось пережить, – вернулось мгновенной вспышкой боли, ибо оставленные огнем язвы жгли его тело, – он поднялся и, будто увечный калека, приковылял

в ночи к дому Доктора. Два-три раза ударив в дверь головой – руки были обожжены, – он снова лишился чувств и только через три дня, открыв глаза, увидел над собой потолок маленькой комнатки с зелеными стенами.

Долгое время он ничего припомнить не мог, но мало-помалу обрывки воспоминаний о неистовом вечере сложились в целостную картину.

С великим трудом повернул он голову и увидел слева от себя дверь. Справа находился камин, а впереди, под самым потолком, – изрядных размеров окно с наполовину опущенными шторами. Увидев сумрачное небо, он понял, что сейчас либо вечер, либо рассвет. В проеме занавесей виднелась часть башни, но Стирпайк ее не признал. Он и понятия не имел, в какой части замка находится.

Опустив глаза, Стирпайк увидел, что забинтован с головы до ног, и боль, словно пробужденная этим напоминанием, вернулась, став еще острее. Он закрыл глаза и постарался выровнять дыхание.

Баркентин мертв. Он убил старика. Однако теперь, когда он, Стирпайк, стал необходимым и незаменимым, оставшись единственным наперсником старого хранителя закона, – теперь он лежит здесь, обездвиженный, беспомощный, бесполезный. Таково возмездие – это крушение его планов, итог слишком поспешных, самоуверенных действий. Что ж, тело его мало на что способно, но разум жив и изобретателен.

И все-таки Стирпайк изменился. Да, ум молодого человека сохранил былую остроту, однако, хоть он того и не знал, нечто новое добавилось к его натуре или, быть может, она лишилась чего-то.

Самомнение его было потрясено в самых своих основаниях настолько, что это повлекло за собой перемены – перемены, о которых Стирпайк пока не догадывался, поскольку логический ум его твердил: какой бы безумный промах ни совершил он в комнате Баркентина, о позоре этом известно только ему, а унижение, им испытанное, – частное его дело; да, ему стыдно, но только перед собой, потому что никто больше не знает, насколько проворен оказался старик.

Ожоги, которые получил Стирпайк, были слишком высокой ценой за его достижения. И все-таки достижения-то остались при нем. Чем тяжелее его состояние, тем, значит, редкостнее отвага, явившая себя в попытках спасти старика от огня. Престиж его не пострадал – рот Баркентина забит илом рва и ничего засвидетельствовать не может.

И все-таки что-то переменилось: когда час спустя его пробудили некие звуки в комнате, и Стирпайк, приоткрыв глаза, увидел пламя в камине, он забился и закричал, и пот окатил его лицо, и вытянутые вдоль тела забинтованные руки задергались.

Долгое время Стирпайк пролежал, содрогаясь. Ощущение, коего он не испытывал прежде, подобие ужаса приникло к нему, если не проникло в него. Стирпайк отбивался, пуская в ход все запасы своей бесспорной храбрости. И в конце концов, вновь провалился в глубокий сон, а проснувшись и еще раз открыв глаза, понял, что он не один.

В изножье его кровати стоял доктор Прюнскваллор. Стоял спиной к Стирпайку, склонив голову набок и словно разглядывая в окно башню, теперь испещренную солнцем и тенями летучих облаков. Наступило утро.

Стирпайк открыл глаза, увидел Доктора и сразу закрыл их. Ему хватило

мгновения-другого, чтобы понять, как себя вести, и он замотал туда-сюда головой по подушке, как бы в тревожном сне…

– Я пытался спасти тебя, – шептал он. – Ах, Учитель, я пытался спасти тебя… – Тут он застонал.

Прюнскваллор развернулся на каблуках. На причудливом, точеном лице его отсутствовало столь обычное для Доктора шутовское выражение. Губы его были сжаты.

– Пытались спасти кого? – спросил Прюнскваллор – резко, словно желая силком выбить из спящего невольный ответ.

Однако Стирпайк, сдавленно похрипев, произнес голосом уже более ясным:

– Я пытался… пытался…

Он еще помотал головой по подушке и, будто бы пробудившись, снова открыл глаза.

С миг взгляд его оставался пустым, а затем:

– Доктор, – сказал он, – я не смог его удержать.

Прюнскваллор не ответил сразу – он нащупал пульс забинтованного больного, послушал сердце и, помолчав, сказал:

– Завтра расскажете мне обо всем.

– Доктор, – выдавил Стирпайк, – лучше сейчас. Я слаб, могу только шептать, но я знаю, где Баркентин. Он лежит, мертвый, во рву под окном своей комнаты.

– И как он туда попал, господин Стирпайк?

– Я расскажу вам. – Стирпайк, томимый ненавистью к вкрадчивому врачу, ненавидя его с неразумной силой, закатил глаза. Казалось, смерть Баркентина напитала его способность ненавидеть новым топливом. Однако голос больного оставался, как то и следует, тихим.

– Я расскажу вам, Доктор, – прошептал он. – Расскажу все, что знаю.

Голова его откинулась на подушку, он сомкнул веки.

– Вчера, или на прошлой неделе, или месяц назад – не знаю, сколько времени я пролежал тут без движения, – я вошел к Баркентину часов около восьми, как обыкновенно делал по вечерам. В это время он отдавал мне распоряжения на следующий день. Он сидел в высоком кресле, и когда я вошел, как раз зажигал свечу. Не понимаю, почему, но мой приход испугал его – я как будто застал старика врасплох, и когда он обернулся ко мне, первым делом меня обругав, – в этом не было злобы, одна раздражительность, – то не рассчитал расстояния, отделявшего его от пламени, промахнул по нему бородой, и та мгновенно вспыхнула. Я бросился к нему, но волосы и одежда старика уже занялись. В комнате не было ни тряпок, ни занавесей, чтобы притушить огонь. Не было и воды. Я сбивал пламя руками. Однако оно расходилось все пуще, и старик от боли и ужаса вцепился в меня, так что и я загорелся.

Зрачки молодого человека расширились от воспоминаний, лишь отчасти подложных, – вцепившийся в него Баркентин был отнюдь не фантазией, и лоб Стирпайка вновь покрыла испарина, а жуткая достоверность пережитого сообщила весомость его словам.

– Мне не было спасения, Доктор: горящее тело впилось в меня и держало. С каждым мигом огонь становился все более жгучим – ожоги все более страшными. Чтобы спастись, мне оставалось только одно. Я понял, что должен добраться до воды, стоявшей у него под окном. И я побежал. Я бежал, а он цеплялся за меня. Я добежал до окна и выпрыгнул в ров – и там, в черной, холодной воде, руки его, наконец, меня отпустили. Я не смог его удержать. Я смог лишь добраться до края рва и, похоже, лишился сознания, – а когда пришел в себя, то увидел, что гол, и после как-то дополз до ваших дверей… но только нужно спустить из рва воду и найти старика… приличия требуют, чтобы его отыскали и похоронили, как полагается. Я, я сам должен теперь принять на себя его труды. Я… я… не могу сказать… вы еще… я… не… могу…