Титус один
Шрифт:
ГЛАВА СТО ПЕРВАЯ
Сколь ни покладист был Титус, все это, праздник там или не праздник, ему надоело. Час примерно назад он еще готов был включиться в то, что представлялось ему устроенной в его честь сложной игрой; но настроение это понемногу менялось. Теперь, когда Титус ощутил под ногами твердую землю, ему не терпелось освободиться от пут. Слишком долго он оставался незрячим.
– Развяжите мне глаза, черт подери, – крикнул он, но ответа не получил, пока кто-то не прошептал:
– Терпение, мой повелитель.
Титус, которого уже вели к
– Ты сказал «мой повелитель»?
– Естественно, ваша светлость.
– Сейчас же сними с меня эти шарфы. Где ты?
– Здесь, мой повелитель.
– Чего же ты ждешь? Сними их!
И тут из темноты донесся голос Гепары, сухой и ломкий, точно осенний лист.
– О, Титус, милый; это было очень утомительно?
И чьи-то жеманные голоса эхом откликнулись из-за ее спины:
– Это было очень утомительно?
– Теперь уж недолго, любовь моя, скоро…
– Что скоро? – выкрикнул Титус. – Почему вы не освободите меня?
– Я в этом не властна, мой милый.
И снова эхо:
– …не властна, мой милый.
Гепара, прищурясь, вглядывалась в него.
– Ведь ты обещал мне, – сказала она, – не устраивать шума, правда? Обещал спокойно пройти к назначенному тебе месту. Три шага вверх, поворот кругом. Тогда, и только тогда, шарф развяжут, и ты все увидишь. Тебя ждет сюрприз.
– Наилучший сюрприз для меня – избавление от этих тряпок! О повелитель всех повелителей! И зачем я в это ввязался? Где ты? Ну да, в твоем крохотном теле. Господи, помоги! Что это за крики вокруг?
Гепара, поднявшая, подавая сигнал, руку, уронила ее и крики смолкли.
– Им не терпится увидеть тебя, – сказала Гепара. – Они волнуются.
– Меня? – удивился Титус. – Почему меня?
– Разве ты не Титус, семьдесят седьмой властитель Горменгаста?
– Вот как? Клянусь небом, я себя таковым не чувствую, во всяком случае – рядом с тобой.
– Он, верно, устал, потому и грубит, – произнес елейный голосок.
– Сам не знает, что говорит, – втерся другой.
– Горменгаст, это ж надо! – сказал, подхихикнув, третий. – Совершенно, знаете ли, несусветная выдумка.
Высокий каблук Гепары пал, точно молот, на ступню последнего из открывших рот.
– Милый, – сказала она, словно желая отвлечь внимание Титуса от подвываний пострадавшего, – те, кто так долго ждал Празднества, собрались. Все уже здесь. И ты будешь сердцем его. Повелителем! Истинным повелителем!
– Да пропади они пропадом, ваши дурацкие повелители! Мне нужен мой дом! – крикнул Титус.
Толпа смыкалась, ибо чем-то странным повеяло в воздухе: знобящим холодком, угрозой, жуткой тьмой, которая, казалось, испариной выступала на земле и на стенах дома. В шарканье ног и наступившей за ним относительной тишине присутствовал некий оттенок, что-то вроде дурного предзнаменования, еще не проникшего в сознание людей и все же реального до того, что тела их покалывало, точно иголками. Те, кто уже пировал, повылезали из своих раздушенных беседок, – люди самых разных сословий, словно влекомые невидимой силой, стекались
В движение пришли не только они. Гепара поманила за собой горстку своих приближенных (одного лишь отца ее не было с ними – он сидел в заброшенной комнате среди угрызающих ногти исполнителей главных ролей).
Пока Титуса несла, хоть он и сопротивлялся, человеческая волна, колеблющийся мрак изверг из себя оркестрантов с внушительным набором инструментов.
План Гепары строился отчасти на том, чтобы внушить Титусу нестерпимую тревогу, быть может, страх, и теперь нежные губы девушки (сжатые в крохотный алый бутон) выдавали определенное удовлетворение происходящим. Ей требовалось, чтобы он ощутил смятение, стыд, а то и что-нибудь посильнее. Ну что же, пришло время подняться ему по трем ступеням к трону… и он споткнулся, поднимаясь. Затем поворот, а следом тот миг, когда ему развяжут руки, сдернут с лица шарф, и Гепара крикнет: «Пора!»
И он прозвучал, ее голос, гулко, как в подземной темнице, отзываясь многоступенчатым эхо. Все произошло в одну и ту же долю секунды. С запястий и глаз Титуса сорвали шарфы. Оркестр грянул грозный военный марш. И Титус опустился на трон. Он не видел ничего, кроме размытого пятна можжевелового костра. На верхушках деревьев вспыхнули лампионы, толпу качнуло к нему. Все окрасилось в новый цвет… засверкало по-новому. Часы пробили полночь. Показалась луна, а с нею – и первое из привидений.
ГЛАВА СТО ВТОРАЯ
В свете, столь яростном, что он задушил бы любого младенца, начал один за другим распускать свои круглые лепестки огромный и страшный цветок: цветок, корни которого питались серой слизью канав, а гнусный запах глушил аромат можжевельника. Он был воплощеньем порока, этот сатанинский цветок, и, оставаясь невидимым, пропитывал своим присутствием все вокруг.
Дело было не только в неизменном и неотъемлемом настроении Черного Дома с его грибами величиною с тарелку на стенах и испариной на камнях, хотя и они были достаточно жуткими, – нет, настроение это совокуплялось еще и с ощущением колоссального заговора, исполненного дьявольской изобретательности заговора распада и тьмы; таким было обрамление тех, кто разыгрывал под прожекторами свои роли – роли продуманных персонажей, выступавших на свет столь сгущенный, что каждое движение давалось им с великим трудом.
Снова послышался голос Гепары, и на этот раз Титусу показалось, что в голосе проступила пронзительность, которой он раньше не слышал.
– Дайте лиловый.
При этом невразумительном распоряжении вся сцена, содрогнувшись, перенеслась в мир совершенно иного зловеще лиловатого, все и вся пропитавшего света, и Титус, который сидел, вытянувшись, на троне, ощутил почти осязаемый страх, какого не ведал прежде.
Титус, убивший Стирпайка, с которым сражался в плюще… Титус, блуждавший подземными проходами Горменгаста, содрогнулся ныне перед лицом неизвестности. Он глянул вбок, но никакой Гепары не увидел. Только скопление лиловеющих лиц… толпу зрителей, словно ожидавших, когда он встанет и заговорит.