Тьма чернее ночи
Шрифт:
– Не трудись. Лубберт Дас никогда там не жил.
Уинстон оторвалась от списка и посмотрела на него:
– Ты знаешь, кто такой Лубберт Дас?
– Вроде того.
Она нахмурилась.
– Вроде того? Вроде того? А как насчет Джерома Ван Акена?
Маккалеб кивнул. Уинстон, бросив листы на стоящую между ними коробку, посмотрела на коллегу со смесью любопытства и раздражения:
– Что ж, Терри, по-моему, пора тебе рассказать мне, что ты знаешь.
Маккалеб снова кивнул и взялся за ручку дверцы.
– Почему
– Почему бы нам не поговорить прямо здесь, прямо сейчас, черт побери?
Маккалеб попытался улыбнуться.
– Потому что нужна, так сказать, аудиовизуальная демонстрация.
Он открыл дверцу, вышел, потом оглянулся:
– Встретимся там, хорошо?
Уинстон покачала головой:
– Очень надеюсь, что у тебя все-таки есть для меня психологический портрет.
Теперь головой покачал Маккалеб:
– У меня пока его нет, Джей.
– Что же тогда у тебя есть?
– Подозреваемый.
Он закрыл дверцу и направился к своей машине, слыша, как она бормочет проклятия. Вдруг какая-то тень пала на него и на всю стоянку. Маккалеб поднял голову. В небе, полностью затмевая солнце, плыл гудьировский аэростат.
17
Они встретились снова через пятнадцать минут на «Попутной волне». Маккалеб вытащил кока-колу и предложил Уинстон сесть в мягкое кресло у кофейного столика в салоне. Еще на стоянке он попросил ее принести с собой на лодку пластмассовую сову. Теперь Маккалеб при помощи двух бумажных полотенец вынул птицу из коробки и поставил на стол перед Уинстон. Детектив наблюдала за ним, поджав губы. Маккалеб сказал, что понимает ее гнев: ею манипулируют в ее собственном деле, однако добавил, что все вернется под ее контроль, как только он покажет находки.
– Знаешь, Терри, лучше бы им быть чертовски хорошими.
Маккалеб вспомнил, как когда-то написал на клапане папки дела, по которому они впервые работали вместе, что в условиях стресса Уинстон склонна к употреблению ругани. Еще он тогда записал, что она умна и обладает интуицией. Оставалось надеяться, что эти качества не изменились.
Он отошел к стойке, где ждали подготовленные материалы. Взял верхний лист и, отодвинув распечатку из «Берд-Барьер», положил его на кофейный столик рядом с пластмассовой совой.
– Как, по-твоему, это наша птица?
Уинстон наклонилась вперед, чтобы рассмотреть цветную репродукцию: увеличенный фрагмент картины Босха «Сад наслаждений» с обнаженным мужчиной, обнимающим темную сову с сияющими черными глазами. Маккалеб вырезал его и другие фрагменты из книги Марийниссена и Руиффелаэре. Он наблюдал, как взгляд Уинстон переходит с пластмассовой совы на фрагмент картины и обратно.
– По-моему, очень похоже, – сказала она наконец. – Где ты это взял? В Центре Гетти? Тебе следовало бы рассказать мне об этом еще вчера, Терри. Какого черта тут происходит?
Маккалеб
– Я все объясню. Только позволь мне показать тебе это так, как я хочу. Потом я отвечу на все твои вопросы.
Уинстон махнула рукой, нехотя соглашаясь. Маккалеб вернулся к стойке, взял второй лист и положил перед ней.
– Художник тот же, картина другая.
Уинстон посмотрела. Это был фрагмент «Страшного суда», изображающий ожидающего отправки в ад грешника, связанного в вывернутой позе эмбриона.
– Ну, хватит. Кто это рисовал?
– Через минуту скажу.
Он вернулся к стойке и подготовленным материалам.
– Этот тип еще жив? – спросила она вслед.
Маккалеб принес третий лист и положил на столик рядом с двумя первыми.
– Умер лет пятьсот назад.
– Иисусе!..
Уинстон взяла третий лист и внимательно рассмотрела. Это была репродукция столешницы «Семь смертных грехов».
– Подразумевается око Божье, видящее все грехи мира, – объяснил Маккалеб. – Узнаешь слова в центре, вокруг радужной оболочки?
– Берегись, берегись… – прошептала она. – Обалдеть! Кто это?
Маккалеб в четвертый раз подошел к стойке и принес еще одну репродукцию картины из альбома Босха.
– «Операция глупости». В средние века существовало поверье, что операция по извлечению камня из мозга излечивает от глупости и лживости. Обрати внимание на место надреза.
– Обратила, обратила. Точно как у нашего парня. А что тут написано?
Уинстон провела пальцем по надписи на черном поле, обрамляющем круглую картину. Некогда ее витиевато выписали золотом, но время не пощадило краску, и теперь слова были почти неразборчивы.
– Переводится это так: «Мастер, удали камень. Меня зовут Лубберт Дас». В статьях о художнике, написавшем эту картину, говорится, что в то время Луббертом в насмешку называли бестолкового, неуклюжего или просто слабоумного человека.
Уинстон положила лист на остальные и подняла руки.
– Ладно, Терри, хватит. Кто был этот художник и кто тот подозреваемый, о котором ты говорил?
Маккалеб кивнул. Пора.
– Художника звали Джером Ван Акен. Он голландец, считается одним из великих мастеров северного Возрождения. Картины его мрачны, заполнены чудовищами и демонами. И совами тоже. Множеством сов. В литературе сказано, что совы на его картинах символизируют все: от зла до обреченности рода людского на погибель.
Перебрав листы на кофейном столике, он вытащил фрагмент с мужчиной, обнимающим сову.
– То, что человек обнимает зло – дьяволову сову, если использовать описание мистера Риддела, – неизбежно ведет в ад. Вот вся картина.
Маккалеб принес со стойки полный вариант «Сада наслаждений». И следил за взглядом Уинстон, когда она рассматривала картину. Отвращение и восхищение.
Он указал на четырех сов, которых нашел на картине, включая и ту, что была на фрагменте.
Внезапно Уинстон отложила репродукцию и посмотрела на него: