Тьма, — и больше ничего
Шрифт:
— Просто расскажите мне, — попросил я.
За два дня до его визита ко мне — возможно, в тот самый день, когда крыса укусила меня, может, и нет, но определенно примерно в то время — фермер, который вез в Лайм-Биск остатки собранного урожая, заметил трех койотов, которые дрались ярдах в двадцати к северу от дороги. Он мог бы проехать мимо, но увидел в кювете женскую кожаную туфлю и розовые трусы. Остановился, выстрелил из винтовки, чтобы разогнать койотов, и пошел посмотреть, из-за чего они сцепились. Нашел женский скелет с остатками плоти на костях и в лохмотьях, в которые превратилось платье. Волосы,
— Двух последних зубов не было, — сообщил мне Джонс. — Арлетт потеряла пару коренных?
— Да, — солгал я. — После воспаления десен.
— Когда я приезжал на ферму вскоре после ее побега, ваш мальчик сказал, что она взяла с собой дорогие украшения.
— Да. — Дорогие украшения лежали на дне колодца.
— И когда я спросил, не могла ли она прихватить деньги, вы упомянули про двести долларов. Это правильно?
Ах да! Деньги, которые Арлетт якобы взяла из моего комода.
— Правильно.
Он кивнул.
— Что ж, тогда понятно, тогда понятно. Дорогие украшения и деньги. Это объясняет все, вы согласны?
— Я не понимаю…
— Потому что смотрите не с позиции представителя закона. Ее ограбили на дороге, вот и все. Какой-то плохой человек увидел женщину, голосующую между Хемингфордом и Лайм-Биском, подсадил ее, убил, взял деньги и драгоценности, а труп отнес на ближайшее поле и бросил так, чтобы с дороги не увидели. — По лицу шерифа читалось, что ее изнасиловали, — он-то в этом не сомневается. — Однако тело так долго пролежало в поле, что теперь этого уже не определить.
— Да, возможно, так, — выдавил я, и пока шериф не ушел, мне удавалось изображать тоску-печаль. Но едва за ним закрылась дверь, я резко отвернулся к стене, ударившись при этом культей, и начал смеяться. Уткнулся лицом в подушку, но не смог полностью заглушить смех. Когда медсестра — старая, уродливая карга — заглянула в палату и увидела блестевшие на моих щеках слезы, она предположила, что я плакал. Медсестра смягчилась — а я-то полагал такое немыслимым! — и дала мне дополнительную таблетку морфия. Я, в конце концов, был скорбящим мужем и отцом, у которого отняли ребенка. То есть заслуживал утешения.
А знаете, почему я смеялся? Из-за благонамеренной глупости Джонса? Из-за счастливого совпадения: у дороги нашли тело женщины-бродяжки, после пьяной ссоры убитой приятелем, с которым они на пару брели неизвестно откуда и куда? Из-за этого тоже, но прежде всего из-за туфли. Фермер, решивший проверить, почему дерутся койоты, увидел в кювете женскую кожаную туфлю. Когда в тот летний день шериф Джонс спрашивал, в какой обуви ушла Арлетт, я говорил ему об исчезнувших зеленых холщовых туфлях. Этот идиот все забыл.
И так и не вспомнил.
К моему возвращению на ферму вся скотина передохла. Выжила только Ахелоя, которая укоризненно, голодными глазами посмотрела на меня и жалобно замычала. Я накормил ее, как домашнего любимца, да она, собственно, им и стала. Как еще можно назвать животное, которое уже нельзя отнести к разряду домашней скотины?
В не столь уж далеком прошлом Харлан и его жена позаботились бы о моей ферме, пока я находился в больнице,
Неделей позже, когда фермерские дома и Главная улица Хемингфорд-Хоума начали украшать к Рождеству, шериф Джонс вновь приехал на ферму. Одного взгляда на его лицо хватило, чтобы я понял, с какими он прибыл новостями, и замотал головой:
— Нет! Нет, хватит! Я этого не вынесу. Просто не вынесу. Уезжайте.
Я ушел в дом и попытался закрыть дверь перед его носом, но разве мог однорукий и ослабевший человек противостоять ему? Конечно же, Джонс легко сломил мое сопротивление и вошел.
— Крепись, Уилф. Ты с этим справишься. — Как будто он знал, о чем говорил.
Шериф достал из буфета декоративную керамическую пивную кружку, нашел почти пустую бутылку виски, вылил все, что в ней оставалось, и протянул кружку мне:
— Доктор не одобрит, но его здесь нет, а тебе это потребуется.
«Влюбленных бандитов» нашли в их последнем укрытии, Шеннон, погибшую от пули повара-раздатчика, и Генри — от пули, которую он пустил себе в голову. Тела перевезли в морг Элко до поступления дальнейших инструкций. Харлан Коттери распорядился относительно того, что касалось его дочери, но не моего сына. Понятное дело. Своим сыном я занимался сам. Он прибыл в Хемингфорд на поезде восемнадцатого декабря. Я ждал его на станции вместе с похоронным агентом из «Кастингс бразерс». Меня то и дело фотографировали. Мне задавали вопросы, на которые я даже не пытался отвечать. В «Уорлд гералд» и в гораздо более скромной «Хемингфорд уикли» подпись под опубликованными фотоснимками дали одинаковую: «СКОРБЯЩИЙ ОТЕЦ».
Если бы репортеры увидели меня в похоронном бюро, когда там сняли крышку с простого соснового гроба, их глазам открылось бы настоящее горе, и они изменили бы подпись на «КРИЧАЩИЙ ОТЕЦ». Мой сын выстрелил себе в висок, когда сидел, положив на колени голову Шеннон. Пуля пронзила мозг и вышла с левой стороны, оторвав немалый кусок черепа. Но это было не самое худшее. Генри лишился глаз. И нижняя губа исчезла, так что зубы торчали наружу. И от носа осталась только красная дыра. Прежде чем кто-то из дорожной полиции или какой-нибудь помощник шерифа нашел тела, крысы отменно закусили моим сыном и его возлюбленной.
— Приведи его в порядок, — попросил я Герберта Кастингса, когда вновь обрел способность говорить связно.
— Мистер Джеймс… сэр… повреждения…
— Я вижу, какие тут повреждения. Приведи его в порядок. И достань из этого говенного ящика. Положи в лучший гроб, который только у тебя есть. Мне без разницы, сколько это будет стоить. Деньги у меня есть. — Я наклонился и поцеловал порванную щеку. Ни один отец не должен целовать сына в последний раз, но если какой-нибудь отец и заслужил такую жуткую судьбу, так это я.