Тьма надвигается
Шрифт:
– Компания у них приятней твоей, – огрызнуться Леофсиг. – И пахнет от них приятней.
Только присутствие альгарвейских охранников не позволило драке вспыхнуть снова.
– Довольно уже, оба! – резко бросил бригадир Синфрид. – Приказ остается в силе – неделя штрафных нарядов каждому. Если от вас снова будут неприятности, посмотрим, как глянет на это альгарвейская комендатура.
– Так точно, сударь! – хором гаркнули Мервит с Леофсигом.
Юноше не очень-то хотелось отправляться на суд рыжиков после того, как он выступил в защиту кауниан.
Он надеялся только, что у Мервита не хватит ума до этого додуматься. К счастью, великан большим умом и не отличался. Отличался только силой – и кулачищами с добрый булыжник. Юноша втайне изрядно гордился, что сумел устоять под напором рослого, плечистого солдата.
– Бригадира вы слышать, – бросил разговорчивый охранник. – Теперь вы идти, вы получить что заслужить. Кидать дерьмо, да?
Он и его товарищ разом взмахнули жезлами. Леофсиг и Мервит пошли. Оглянувшись через плечо, юноша увидел, что бригадир уже вернулся к бумагам, от которых его оторвали.
В сортирном наряде Мервит отлынивал от работы как мог и еще чуть больше. Ничего другого Леофсиг и не ожидал; он успел убедиться, что Мервит ленив даже по не слишком суровым меркам лагеря для военнопленных. Сам юноша делал порученное ему дело без спешки, но методично.
День клонился к вечеру, когда громкий вскрик заставил его обернуться. Непостижимым образом Мервит исхитрился свалиться в наполненную до краев выгребную яму, которую уже собирались засыпать. Когда он выбрался, наконец, Леофсиг подумал, что более грязного человека он в жизни не видывал. Великан бросил на юношу недобрый взгляд, но тот стоял далеко в стороне, когда приключилась эта неприятность.
Никого из кауниан в тот момент тоже рядом не было, и отбегающих торопливо Леофсиг не заметил. Возможно, Мервит просто поскользнулся. А может, кто-то из кауниан оказался хитрее. Судя по тому, как озирался великан, он подозревал последнее.
Кауниане не обращали на него внимания. Они даже не предложили ему облиться водой из ведра. Если они выглядели довольными собою, что ж, кауниане часто выглядели самодовольно – еще одна черта, вызывавшая неприязнь соседей. Если они оказались настолько хитры, что незаметно столкнули Мервита в выгребную яму… если так, Леофсигу стало очень интересно, как далеко может зайти их хитрость. Надо будет выяснить это как-нибудь, если только он сумеет придумать, как.
В деревнях Грельцкого герцогства осень охотно уступала дорогу зиме. Ункерлант отличался суровым климатом, а южные его области – в особенности. Звери, впадавшие в зимнюю спячку, прятались здесь по норам и берлогам раньше, чем где бы то ни было в стране.
Жители упомянутых деревень тоже прятались по своим берлогам первыми. Подобно соням, барсукам и медведям Гаривальд и его односельчане нагуливали осенний жирок и набивали кладовки. Сейчас, когда урожай собран, им оставалось только продержаться в живых
Гаривальд к долгим зимам относился со смешанным чувством. С одной стороны, работать приходилось не так много, как в более теплую погоду. Если ему в голову приходила блажь вытащить из кладовой кувшин самогонки и уйти в запой на денек – или два, или на неделю, – он мог это себе позволить. Семья не умрет с голоду оттого, что он по пьяни забыл сделать что-нибудь жизненно важное, и худшее, что может случиться, – у него будет жуткое похмелье, когда кувшин покажет дно. К похмелью Гаривальд привык и даже испытывал по отношению к нему некую тоскливую гордость. Запой был для него еще одним способом убить время долгой зимой.
Убивать время в зимние месяцы было тяжелей всего. В отличие от лесной сони, барсука или медведя, крестьянин не мог дрыхнуть, пока лежит снег. Только залив глаза самогоном, он не чувствовал, что заперт в тесной землянке вместе с женой, сыном, дочерью и всяческой скотиной, которая иначе замерзла бы или передохла с голоду.
Его жене Анноре зима нравилась еще меньше.
– Ты можешь не мусорить? – взвизгнула она, когда Гаривальд выскреб роговой ложечкой остатки вареного яйца из скорлупы, а саму скорлупу швырнул на пол.
– Не понимаю, чего ты взъелась, – ответил крестьянин самым благоразумным, как ему казалось, тоном. – Вон коровья лепешка, – он ткнул пальцем себе под ноги, – вот свинячий навоз, – он ткнул пальцем в угол, – куры гадят где ни попадя, а ты кидаешься на меня из-за какой-то скорлупки?
Он попытался искупить вину, втоптав мусор в земляной пол.
Аннора подбоченилась и закатила глаза. Кажется, извинения приняты не были.
– Разве могу я объяснить корове, где справлять нужду? А свинье? А курям этим, чтобы их разорвало в пух и перья?! Разве они меня послушают? Может, хоть ты будешь слушать!
Гаривальду вовсе не хотелось никого слушать. Из последнего запоя он вышел позавчера, и похмелье давало о себе знать. Аннору он поколачивал всего-то раз или два в своей жизни, что по меркам Зоссена делало его просто образцовым мужем. Дело было отчасти в том, что характер у Гаривальда был мягче, чем у большинства его односельчан. А у Анноры, с другой стороны, покруче, чем у большинства ее односельчанок. Если муж начнет распускать руки, с нее станется перерезать ему глотку или раскроить башку, пока тот валяется в пьяном угаре. Такое в Зоссене случалось едва ли не каждую зиму.
Гаривальдов сынишка, Сиривальд, хрюкнул, озорно глядя на отца. Гаривальд тоже хрюкнул, поднимаясь на ноги. Хитрющее выражение лица Сиривальда сменилось тревожным, но было уже поздно – Гаривальд поймал сына и отвесил ему пару шлепков.
– Чтоб не вздумал больше отца боровом дразнить, понял меня? – буркнул он.
– Да, пап, – выпалил мальчишка поспешно.
О любом другом ответе отец живо заставил бы его пожалеть. Впрочем, Гаривальд нашел иной способ наказать сына за непочтение.