Тьма в полдень

Слепухин Юрий Григорьевич

– Сто двадцать девять, – шепнула Таня почти испуганно.

– Ну вот видите! И еще одна дата: начало военной карьеры. Наполеон поступил на военную службу в тысяча семьсот восемьдесят пятом, за четыре года до революции; Гитлер – в тысяча девятьсот четырнадцатом тоже за четыре года до революции в Германии. Опять таки сто двадцать девять лет разницы. Вопрос: что означает это фатальное число, сто двадцать девять?

– В самом деле, что? – с детским страхом спросила Таня.

– Понятия не имею! – Болховитинов развел руками и рассмеялся. – Я только знаю благодаря

этому, что Гитлер потерпит фиаско в сорок четвертом году.

– Почему?

– Потому что Ватерлоо было в тысяча восемьсот пятнадцатом! Прибавьте сто двадцать девять, и всё.

– Поразительно, просто поразительно, – сказала Таня. – А даты рождения совпадают таким же образом?

– Нет, вот даты рождения не совпадают, это единственное исключение. Между ними разница в сто двадцать лет. Очевидно, не совпадут и даты смерти. Наполеон умер в тысяча восемьсот двадцать первом. Я не думаю, чтобы Гитлер дожил до пятидесятого.

– Не думаете?

– Нет. Мне кажется, Гитлер не переживет военного поражения, такие фанатики обычно предпочитают гибнуть вместе со своими планами. Если лететь, так уж вверх пятами, по Достоевскому...

– А почему вы так уверены, что Германия обречена на поражение?

– Потому что она имела неосторожность начать войну с Россией. Вы знаете, Татьяна Викторовна, в конечном счете для меня не столь уж существенно, кто управляет страной – государь император или ваш генсек. Россия останется Россией, и сегодняшний колхозник – это все равно тот самый русский мужик, который сумел одолеть и татар, и поляков, и шведов, и французов...

– Забавно, – усмехнулась Таня, помолчав. – Удивительный вы человек, Кирилл Андреевич. Ну что ж, поехали?

– Слушаюсь...

Километра через два бетон кончился, пришлось опять свернуть на объезд. Опять пошли ухабы, пыль, горы развороченной глины, по которым ползали взад и вперед неуклюжие механизмы. Пленные в изодранных, выгоревших добела лохмотьях с теми же ярко-красными буквами «KG» тащили куда-то огромную, сплетенную из железных прутьев решетку, которая прогибалась и пружинила. Впереди показались дощатые домики, высокие насыпи белого песка, какие-то машины.

– Здесь сейчас идет бетонирование, – сказал Болховитинов, подъезжая ближе, – с гравием у нас трудно, приходится использовать местный камень – дробилка вон там, видите. А это бетономешалка...

Подъехав к одному из домиков, он остановил машину.

– Я загляну к прорабу, – сказал он, – это ненадолго – четверть часа, самое большее. Вы посидите здесь или зайдете со мной в контору?

– Я посижу здесь, – сказала Таня, вглядываясь в группу пленных.

Болховитинов ушел. В машине, которая стояла на самом солнцепеке, через пять минут стало невыносимо душно. Тарахтела бетономешалка, ветер нес белую пыль от дощатых навесов, под которыми были сложены штабели бумажных мешков. Таня издали всматривалась в обросшие, изможденные лица пленных – как всегда, с тайной надеждой и боязнью. Неизвестно, чего здесь было больше, страха или надежды; и если бы какой-нибудь волшебник предстал перед нею и

спросил, хочет ли она увидеть здесь, сейчас, Сережу или Дядюсашу, – она не знала бы, что ответить.

Болховитинов вышел в сопровождении какого-то немца в штатском и еще одного, по-видимому русского, быстро говорившего что-то с угодливым выражением. Они пошли к навесу с бумажными мешками, потом к бетономешалке. Немец остановил одного из пленных и стал вместе с Болховитиновым разглядывать и перетирать в пальцах то, что было у пленного в тачке. Они явно спорили, человек с угодливым лицом стоял рядом, поглядывая то на одного, то на другого.

– Татьяна Викторовна, подойдите-ка, прошу вас! – крикнул Болховитинов, обернувшись к машине.

– Переведите, пожалуйста, – сказал он, когда Таня подошла. – Скажите этому субъекту, что я категорически против использования цемента этой марки. Скажите, что я предлагаю немедленно прекратить укладку бетона и отправить образцы на лабораторное испытание. В противном случае, скажите ему, я буду...

– Минуточку, – взмолилась Таня, – я же все перепутаю. Давайте фразу за фразой.

Она с грехом пополам перевела немцу всю длинную тираду Болховитинова, путаясь и запинаясь на технических терминах. Потом перевела такой же длинный ответ немца. Потом Болховитинов взял ее за плечо и легонько потряхивая, велел сказать немцу, что он, господин доктор-инженер Шреде, отъявленный невежда и очковтиратель.

– Я не знаю, как по-немецки «очковтиратель», – испуганно сказала Таня.

– Как не знаете, – крикнул Болховитинов, – это же ваше советское слово!

– Да, но по-немецки...

– Ах, ну конечно, простите, – спохватился он. – Этот болван заморочил мне голову, я действительно ничего не соображаю. Словом, скажите ему, что он не инженер, а сундук.

– Что, что он говорит? – спросил Шреде.

– Он говорит, что вы не инженер, но большой ящик, наполненный старыми тряпками, – сказала Таня, любезно улыбаясь.

Шреде побагровел, затряс головой. Болховитинов молча и яростно погрозил ему пальцем и, держа за локоть, повел Таню к машине.

– Простите, я погорячился, – сказал он, когда они снова выехали на бетон.

– Ничего, – сказала Таня. («Вам это идет, – добавила она про себя, – в спокойном состоянии вы слишком уж хорошо воспитаны».) – Но я думала, вы говорите по-немецки...

– Вообще объясняюсь довольно свободно, – кивнул Болховитинов, – Когда спокоен. А стоит разволноваться, и сразу забываю самые нужные слова.

– Из-за чего, собственно, было волноваться сейчас?
– удивленно спросила Таня.

– Вы понимаете, цемент этой марки...

– Ну да, вы говорили, – перебила она. – Но вообще, какое вам дело до того, прочным получится бетон или развалится через полгода?

Болховитинов помолчал, потом сказал сухо:

– Я уже имел честь изложить вам свое отношение к строительству этой дороги. Будь оно другим, я бы здесь не работал. Но коль скоро работаю, считаю своим долгом работать хорошо. Это, если вам угодно, элементарная профессиональная этика.