То, что скрыто

Гуденкауф Хизер

– Здравствуй, папа, – застенчиво говорю я и шагаю к нему, чтобы его обнять. Чувствую, как он цепенеет, и опускаю руки. Он смотрит на меня искоса, ему неловко. Он все такой же высокий, красивый мужчина, какого я помню, но, к моему удивлению, он сильно располнел – из-под рубашки выпирает живот. Каштановые волосы поседели, поредели, под глазами мешки. Я заглядываю ему через плечо, ища мать. – Мама дома?

– Нет, ее сейчас нет. – Он неуклюже переминается с ноги на ногу. Я вижу за ним на полу несколько картонных коробок.

– Ясно… –

тихо говорю я. Наконец до меня доходит. Родители не приготовили в мою честь ужин, мама не станет вместе со мной рыться в шкафу и подбирать мне подходящие вещи. Я думаю о своей комнате, где стены выкрашены в нежно-лиловый цвет, и о моем пледе в горошек. Я очень любила свою комнату. Там находилось мое убежище. Место, где мне было хорошо.

– Помочь тебе донести коробки до машины? – с наигранной веселостью спрашивает отец.

– Папа, у меня нет машины, – отвечаю я. – Я только что вышла из тюрьмы. У меня нет ни машины, ни одежды… ничего.

– Ясно. – Он морщится. – Тебя подвезти?

– Не беспокойся, – бормочу я и отворачиваюсь. Сердце у меня сжимается. Потом я быстро поворачиваюсь назад, к нему. – Хочу взглянуть… – говорю я и, видя смущенное лицо папы, продолжаю:

– Хочу взглянуть на свою комнату!

– Эллисон. – Отец смущенно улыбается.

Я прохожу мимо него и озираюсь. Вхожу в гостиную. Здесь как будто ничего не изменилось, все как пять лет назад. Те же обои в цветочек, тот же диван, те же кресла, тот же рояль. Даже запах такой же: сухие розовые лепестки и корица. Но чего-то не хватает, что-то по-другому… только я пока не понимаю что.

– Эллисон! – повторяет отец, на сей раз глухо и холодно. – Что ты делаешь?

Сделав вид, будто не слышу его, я поднимаюсь по лестнице, которая ведет на второй этаж. Под ногами мягкий ковер; перила красного дерева гладкие и прохладные. Вдруг я замираю. Я поняла – поняла, что изменилось. Исчезли фотографии! Их больше нет. Ни одного снимка не осталось. Я продолжаю медленно подниматься по лестнице. Ноги у меня тяжелые, сердце колотится часто.

– Эллисон! – зовет отец. – Ты не можешь взять и… – Голос его затихает.

Я поворачиваю в коридорчик, который ведет в спальни. Здесь затхлый воздух; он давит на меня еще сильнее, чем в тюрьме. С трудом преодолеваю порыв спуститься вниз, выбежать на свежий воздух. Дверь в мою комнату закрыта. Я поворачиваю ручку, слышу щелчок… Неяркое вечернее солнце не смягчает удара. Нет больше ни нежно-лиловых стен – их заменила ослепительно-белая краска, – ни пледа в горошек, ни письменного стола. Исчезли мои футбольные кубки, мои голубые ленты, мои фотографии с командой, книжные полки, мягкие игрушки. Все исчезло. Я подавляю рыдания, бегу к шкафу, распахиваю дверцы. Пусто! Ни одежды, ни обуви, ни коробок с сувенирами и подарками… Меня стерли!

Спотыкаясь, я выхожу из комнаты. Напротив – спальня родителей. Я приоткрываю дверь и мельком вижу мать, хотя ее лицо

скрыто в тени.

Убегая прочь, я все жду, что они меня окликнут или даже догонят. Нет, ничего подобного. Мне дали уйти. Я злюсь на себя за то, что приняла их отношение так близко к сердцу. Несколько кварталов прохожу пешком. «Дом Гертруды» милях в пяти от родительского дома. Интересно, успею ли я добраться туда к восьми, как велела Олин? Я слышу, как сзади подъезжает машина, и оборачиваюсь. За рулем сидит отец; внутри все сжимается в надежде, хотя я досадую на себя.

– Эллисон, – говорит он в открытое окошко, – садись, я тебя подвезу.

Мне хочется сесть в машину, но я не собираюсь так легко все спустить ему с рук.

– Очевидно, вы с мамой не хотите иметь со мной ничего общего, так что не утруждай себя. – Я снова шагаю по улице, направляясь к «Дому Гертруды».

Отец медленно едет за мной.

– Эллисон! – зовет он. – Повторяю последний раз. Пожалуйста, садись в машину.

Я долго и пристально смотрю на него и сажусь на переднее пассажирское сиденье. Он выключает зажигание, поворачивается ко мне, трет лицо.

– Эллисон, прошу тебя, взгляни на произошедшее с нашей точки зрения. Нам с мамой пришлось очень тяжело.

– Но я… – начинаю я.

Отец меня перебивает:

– Позволь, я договорю. Нам с мамой пришлось очень нелегко. Наконец мы обрели некоторое… – в его взгляде мольба, – равновесие, так сказать, душевное спокойствие.

Он хочет, чтобы я облегчила ему задачу, сказала, что я понимаю, почему они, «так сказать», списали меня со счетов. В некотором смысле я действительно их понимаю, но от этого мне не становится легче. Они покончили со мной. Я для них не существую.

– Ладно, папа, я все понимаю. – Я грустно улыбаюсь. – Передай маме, что я все понимаю.

Отец вздыхает и заводит мотор. Когда мы подъезжаем к «Дому Гертруды», он открывает багажник.

– Тебе помочь внести коробки? – спрашивает он.

– Нет, я сама, – отвечаю я.

Он вздыхает с облегчением. Я по одной достаю из багажника коробки, набитые одеждой, и ставлю на тротуар.

– Спасибо, папа, – говорю я. – Передавай от меня привет маме.

– Передам, – говорит он, достает из кармана зажим для денег и вытаскивает несколько купюр. – Вот, возьми.

– Это не обязательно, – говорю я.

– Нет уж, пожалуйста. Мы хотим, чтобы ты взяла. – Он втискивает мне в руку деньги. – Удачи на новой работе!

– Спасибо, – с трудом выговариваю я, и у меня сжимается горло.

Я смотрю ему вслед. Стою на одном месте долго-долго. Потом мне на плечо ложится чья-то рука. Я оборачиваюсь, ожидая увидеть Олин, но вижу Би. Рядом с ней стоит Табата; покачиваются ее многочисленные серьги.

– Как ты? – спрашивает Би.

– Нормально. – Я смахиваю слезы, надеясь, что они ничего не заметили.