То, что вспомнилось
Шрифт:
— Товарищи! Да здравствует первое мая!..
Крик несколько мгновений оставался одиноким — но галерка очнулась, опомнилась и грянула:
— Да здравствует первое мая!.. Ура!..
Все повскакали с мест. Оркестр умолк. Растерянный дирижер оглянулся на партер, на яруса, артисты на сцене растерянно переглядывались. В зале дали свет. По коридорам забегали дежурные околодочники и полицейские. Посредине партера вырос полициймейстер Никольский, задравший голову вверх и высматривающий что-то на галерке.
А там все кипело.
— Ор-кестр, «Марсельезу!»... «Марсельезу!»...
Из партера панически настроенная публика кинулась по проходам к выходу. Галерочная молодежь заметила это, облепила перила и, свешиваясь вниз, закричала:
— Трусы!.. Как вам не стыдно!.. Родители сдрефили!?
Под хохот и галдеж многие из побежавших из партера вернулись обратно и уселись смущенно на свои места: штука-то выходила в самом деле конфузная, — ведь у многих наверху, на галерке, были сыновья-гимназисты и техники и дочери-гимназистки!
На требование «Марсельезы» оркестр по чьему-то приказанию ответил исполнением очередного оперного номера. Галерка завыла, заревела:
— «Марсельезу!»... «Марсельезу!»...
Оркестр сложил инструменты и оркестранты нырнули под сцену. В это же время опустился тяжелый основной занавес, не антрактовый, с рекламами, а тот, который дают по окончанию спектакля: спектакль кончился.
Но галерка уже сорганизовалась: грянула «Марсельеза». Ее пропели стоя. А потом, усевшись поудобней, наладились и затянули «Дубинишку», благо выискался запевало — семиклассник гимназист Г., обладавший здоровенным басом.
Но сорганизовалась, видно, не одна галерка. Пока мы пели, по коридорам загромыхали, затопотали шаги: ввели солдат. А затем появилась полиция и потребовала, чтоб все выходили в коридоры. Мы поняли, что нас окружили и начнутся аресты.
На требование полиции уходить с мест последовал веселый, но решительный отказ.
С партером начались через весь зал переговоры:
— Родители! Нас собираются арестовывать! Что вы на это скажете?
От «родителей» поднялся редактор «Восточного Обозрения» И. И. Попов и предложил подчиниться требованию полиции.
Галерка запротестовала:
— Никаких требований! Разойдемся, когда сами захотим! Сегодня праздник!..
Попов и еще кто-то из «родителей» — влиятельных иркутских обывателей — вступили в переговоры с полицией. Они внизу в партере о чем-то оживленно заговорили с Никольским и приставами. Полициймейстер горячился, горячились и «родители». А вверху было весело, празднично, молодо-буйно. Листки перелетали из одного ряда в другой. Группировались по голосам, налаживали хор и пели студенческие и революционные песни. Кой-кто из «слабонервных» сунулся было уходить домой, но в коридоре их задержали:
— Не приказано выпущать!..
«Родители» тем временем, очевидно, договорились с властями и к нам вверх явилась депутация с предложением:
—
Галерка вознегодовала:
— Знаем мы, что значит — перепишут!... Не желаем! Пускай выводят из театра войска, убираются сами прочь — и уж мы сами тогда разойдемся.
Парламентеры спустились вниз и снова оживленно заспорили с полицией.
А время шло. Был уже третий час ночи. Песни были перепеты все. Листки разошлись по рукам, попали «нечаянно» и к солдатам. Приподнятое настроение еще держалось, но положение становилось немного нелепым.
У нас на галерке начали раздаваться голоса о том, что нужно найти какой-нибудь выход. Ведь не всю же ночь тут сидеть... Но большинство весело соглашалось сидеть до утра.
Депутация снизу снова появилась и опять заявила, что с властями достигнуто соглашение: только перепишут и больше ничего!
На галерке пошумели, посовещались. Для бодрости пропели еще что-то. Наконец, были выставлены окончательные условия:
— Пусть переписывают, но только не требуя никаких документов и не оспаривая сведений, которые каждый из нас о себе даст.
Через несколько минут «родители» объявили, что условия эти приняты, и нам остается только терпеливо и, по возможности, в порядке выходить в коридор, через галерочное фойэ, где полиция поставила столы, расселась за ними и приготовилась нас записывать.
Мы весело двинулись с галерки.
В фойэ за длинным столом сидел полициймейстер, пристав и еще какие-то чины. Тут же находились депутаты-«родители», которые должны были следить за правильным выполнением сторонами выработанных условий.
И вот началось смехотворное!
Мы шли степенно, гуськом, один за другим, приостанавливались у стола и называли якобы свои фамилии. Сначала пошли Степановы. Один, два, десять Степановых! Затем кто-то сзади посоветовал:
— Довольно Степановых!
Пошли Смирновы, Михайловы, Ивановы. Полициймейстер хмурился, пристава ерзали на стульях и вглядывались в этих самозванных Смирновых и Степановых; «родители», поняв нашу хитрость, кисло улыбались.
Иногда полициймейстер или пристав не выдерживали:
— Какой вы — Михайлов, ведь я знаю, что вы такой-то!..
Но «Михайлов» заглядывал в лист бумаги, на который наносились фамилии, и не отходил до тех пор, пока не видел, что там нервно выведено: «Михайлов»...
В толпе было весело, шествие переписываемых двигалось медленно, но оживленно с шутками и прибаутками. Полиция нервничала: она уже сообразила, что влопалась и что нужно было бы бросить эту канитель, но из профессионального самолюбия не бросала. И мы проходили перед длинным столом, изощряясь в придумывании забористых фамилий. Под оглушительный хохот кто-то назвал себя важно: