«Тобаго» меняет курс. Три дня в Криспорте. «24-25» не возвращается
Шрифт:
— У вас на уме только ваша Алиса или как там окрестили эту писклю… Успеете еще, нанянчитесь, любящий папаша! А для меня груз в трюмах важнее ваших пеленок, понятно? За груз отвечает капитан, и я при любой власти обязан доставить его в Сантаринг!
— Капитан в первую очередь несет ответственность за судно.
— И потому можно орудовать за его спиной? Поднять среди ночи с постели и запросто приказать…
— Извините, товарищ капитан, но я, как и вы, полагаю, что у Дрезиня были веские основания не посчитаться с морским этикетом. Лучше пусть грузополучатели
— Вы так считаете? — уже совсем спокойным голосом переспросил капитан Вилсон.
Квиесису никогда не удавалось заснуть раньше часа или двух ночи. Даже в лучшие времена. А теперь и подавно. От непрестанного курения во рту стояла горечь. Эта папироса последняя. Докурит и — спать.
Квиесис взглянул на струйку дыма. В неосвещенной каюте она казалась совсем белой. Белой и прямой, как дорога, которая постепенно расширяется. Как хорошо, что Алисонька вместе с ним на судне! Ничего больше не связывает его с Латвией — ни семья, ни имущество. Он чувствует себя еще достаточно молодым, чтобы найти в Сантаринге свою вторую родину…
Корпус судна дрогнул. Квиесис подбежал к иллюминатору. Ему почудилось, будто волны стали разворачиваться и менять направление. Нет, море оставалось на месте. Квиесис все понял. Разворачивалось судно. Его нос уваливал в обратную сторону от Сантаринга. Внезапно, без предупреждения, даже без митинга. Для этого может быть единственный повод — Дрезинь догадался о смысле телеграммы. Понял, что в Сантаринге игра будет проиграна.
Теперь проиграна его, Квиесиса, игра. Повертывается не только «Тобаго». Повертывается вся жизнь, его жизнь. Сердце вдруг стало останавливаться. Пришлось ухватиться за стол. Судно меняет курс. В Сантаринг не попасть. «Тобаго» не вернуть. Сердце забилось снова. Вяло, с перебоями. Круговорот крови возобновился. Вместе с жизнью возвращалась надежда. Слабая, но все-таки надежда. Надо переговорить с Алисой. Сию же минуту. В ее жилах тоже течет кровь Квиесисов…
— Алиса, нам надо поговорить, дорогая. — Эту фразу Квиесис повторял, как молитву. Повторял до тех пор, пока Алиса не проснулась. Рукой она заслонила глаза от яркого света.
— Я не могу… не хочу… после всего, что произошло, — срывалось с ее губ. — Остров Хуана! До смерти не забуду это жуткие слово! Какой отец пошел бы на это?.. Ты знал, что я люблю его, и все-таки…
Квиесис не уловил настроения Алисы. Он потел, волновался. Он чувствовал себя как на ответственном деловом заседании. Одно неосторожное слово — и ты на пороге банкротства.
— Паруп… Это он насоветовал. Заморочил мне голову начисто, когда сватался за тебя.
Унылый тон отца окончательно разбудил Алису.
— Да не он, а дома его заморочили тебе голову.
— Да, да, так оно и есть, признаюсь. Плохим отцом был я для тебя, Алиса. Но, слава богу, от Парупа теперь отделались. Теперь буду другим человеком.
— Ты?
— Да, теперь я понимаю, что едва не сделал тебя несчастной. Не по своей воле, Алиса, поверь, дорогая. Тогда я еще не
Алиса стремительно поднялась и села, обхватив колени руками. Попробовала расшифровать выражение отцовского лица.
— Что с тобой вдруг?
— Не знаешь разве? Они повернули «Тобаго» обратно на Ригу. Алиса, дорогая, мы должны что-то предпринять…
Алиса пожала плечами.
— Не знаю. Он уже не такой, каким был вчера.
— Опомнись! Про что ты говоришь? Ах да, ты о Павиле… Ничего, девочка, это все еще поправимо.
— Поправимо?
— Ну да, скажи, что я согласен. Пусть забирает судно… в счет твоего приданого… В Сантаринге сыграем свадьбу.
Алиса удивленно уставилась на Квиесиса.
— Ты согласился бы отдать меня ему?.. Коммунисту?.. Человеку, которого ты ненавидишь и не можешь не ненавидеть?
— А что же делать, милая? Мы должны попасть в Сантаринг! «Тобаго» нельзя выпускать из наших рук!.. «Тобаго» — это моя жизнь… Мало ли кому приходится мириться с немилым зятем? Надеюсь, ты меня поняла?
— Да, поняла. Жаль мне тебя.
— Хотя бы из жалости, все равно… Ведь ты не стала бы доискиваться, почему он берет тебя? Когда любишь — гордость неуместна. Поговоришь с ним?
— Это бессмысленно. Он не захочет. А даже если бы и согласился — что команда скажет?..
— Он согласится, он не смеет не согласиться. В этом наша единственная надежда. Он обязан тебе жизнью, он не имеет права отказаться. А с командой он все уладит… Одевайся, родная! Ты должна сейчас же пойти к нему! Нет, лучше прямо так, как есть…
— Товар в прозрачной целлофановой упаковке, — усмехнулась Алиса.
— Что ты сказала?
Алиса не ответила. Она плакала.
— Ну не плачь, иди же! — торопил ее Квиесис. — Хотя нет, это кстати, плачь! Заплаканные глаза значат больше, чем слова.
— Никуда я не пойду, — сказала Алиса. — Если хочешь, ступай сам.
Свадруп не знал, что решение о перемене курса принято без согласия команды — на первое собрание его тоже никто не позвал. Он знал лишь, что судно идет не в Сантаринг. Что оно идет в Латвию. В Латвию, где вместо вождя теперь хозяйничают разные цепуритисы. Тогда уж лучше вплавь к американскому берегу. Или на дно вместе с пароходом. Надежда на Квиесиса лопнула. Чтобы найти выход из нынешнего положения, нужна другая хватка. И такая хватка есть у Парупа.
Свадрупу не пришлось долго барабанить. Со вчерашнего дня Паруп не смыкал глаз. Шагал из угла в угол в своем застенке и ковал планы освобождения. Останавливался у иллюминатора и неподвижным взором всматривался в даль. В даль, скрытую непроницаемым мраком. В даль недосягаемую — до тех пор, пока он здесь взаперти. Пока наверху у власти Дрезинь.
— Господин Паруп!
— Черт возьми, где вас носило столько времени? Что происходит на корабле? Куда мы идем?
— Все полетело к чертям. Господин Квиесис послал радиограмму, а они решили не заходить в Сантаринг.