Точка Бифуркации XIII
Шрифт:
Сам Андрей Филиппович тоже периодически искоса наблюдал за внучкой. Иногда Виктория, замечая это, отводила глаза в сторону, но всякий раз вновь чувствовала, как тяжелеет воздух вокруг.
— Забавно… вроде бы в отца пошла, а сердце всё равно сжимается… — буркнул под нос Меншиков так, чтобы услышать его мог только сын. Голос его был низким, чуть охрипшим, с лёгкой ноткой ностальгии.
— Зато характером в мать. М-да, Алексею бы выговор сделать… Мог бы и познакомить уже давно, — кивнул мужчина, отлично понимая, о чём говорит отец.
Князь Белорецкий, занявший вместе с сыном диван у
Первая — это артефактный клинок на поясе цесаревича. Рукоять его, обтянутая чёрной кожей и украшенная головой орла, сегодня раз за разом оказывалась прикрыта ладонью Глеба Владимировича. Он то поглаживал её большим пальцем, то полностью брал в захват. Вкупе с его нервным состоянием, такие жесты принца вызывали у Евгения Константиновича не самые приятные мысли о планах короны на эту встречу.
Вторая причина — это чрезмерная, почти болезненная озабоченность его собственной дочери Алисы молодым князем Черногвардейцевым. То, что княжна испытывает к Алексею чувства, секретом для Белорецкого не было — от опытного главы рода это невозможно было скрыть. Но то, с какой решимостью она рвалась сегодня в этот кабинет вместе с ним и братом, не желая слышать ни объяснений, ни предостережений, ни доводов о степени опасности, вызывало у отца закономерную тревогу и беспокойство.
Остановить её удалось лишь прямым, жёстким приказом. Голос, которым он его отдал, не терпел возражений. И тем не менее, к сказанному пришлось прибавить ещё и угрозу не вмешиваться в происходящие события вовсе, если она сейчас же не обуздает себя. И это сработало. А ещё — было обещание. Сделать для помощи Алексею всё, что было в их с Андреем силах.
«Не дай бог случись что теперь с Черногвардейцевым… как я потом буду смотреть ей в глаза?» — думал Евгений Константинович, сжав кулаки. Но и это было бы ещё полбеды. Настоящие переживания гнездились куда глубже. Чёрт с ними, с этими обидами — тут игра велась на том уровне, где Евгений Константинович, что было редкостью в его жизни, мало что решал. Сегодня князь всерьёз опасался за ментальное здоровье дочери в случае если что-то пойдёт не так… И всякий раз, когда мысли заходили слишком далеко, его взгляд сам собой возвращался к клинку цесаревича…
Ну и наконец, последний среди присутствующих, но первый по происхождению: наследник престола, Романов Глеб Владимирович. Молодой мужчина, облачённый в форму военного образца, так же как и все остальные, молча буравил взглядом пустоту перед собой, при этом старательно удерживая маску спокойствия на лице. Только вот вполне однозначный приказ отца, который он дал слово исполнить, расслабиться принцу отнюдь не позволял.
Встречать закат я предпочитал без клинка в руке и уж тем более не в бою. Последние месяцы я взял себе за традицию каждый вечер забираться на относительно невысокую, в пару десятков метров, скалу, и оттуда, с самого её обветренного, шероховатого пика, созерцать дивные красоты этого искусственного мира…
Да, осознание того факта, что всё вокруг ненастоящее, усиливалось у меня с каждым днём. С каждым новым рассветом, с каждой новой волной, монотонно бьющейся о берег,
Иногда это и вовсе выглядело извращённо забавно. Мы лежали на горячем песке, обожжённом местным светилом, и лупили друг друга с метрового расстояния. Хотя слово «лупили» — это слишком громко сказано. Правильнее будет сказать: раз в полминуты мы поочерёдно пытались нанести «неожиданный» удар, а потом копили силы на его повторение. В такие моменты я понимал, насколько далеко мы ушли за грань здравого смысла. И насколько близко оказались к животной, первобытной форме существования. Или уже давно перешли эту черту — просто не заметили?
В какой-то момент, после череды таких изматывающих «боёв до последнего вздоха», я для себя принял простую, болезненную, холодную как металл истину: победить кому-то из нас в бою просто не суждено. Возможно, это даже ограничивалось неизвестными мне законами этого иллюзорного мира. Возможно, он был сконструирован таким образом, чтобы поддерживать в своих пленниках вечную борьбу — замкнутый цикл страдания, злобы и бессилия. И вот именно тогда, впервые за долгое время, неожиданно в мою голову начали закрадываться совсем другие мысли. Мысли… о смерти.
Нет, не в том плане, что я опускал руки и проникался мыслью бесславно сдохнуть. Это не было порывом уничтожить себя из слабости. Это было скорее рациональное решение: если умереть здесь, если по-настоящему, безвозвратно умереть — может быть, произойдёт сбой в системе? Может быть, тело освободится, а сознание вырвется из ловушки кольца? Мне вдруг отчаянно стало казаться, что только в этом случае появится хоть какой-то реальный шанс отсюда выбраться.
Поэтому последние недели я всё чаще стоял на краю этой скалы и вглядывался в алое небо, в тускнеющий диск закатного солнца, в ленты облаков, похожие на потёртые пергаменты. Слушал, как где-то далеко, у самого горизонта, рокочет гром. И в голове невольно крутились слова старой знакомой песни:
«Разбежавшись, прыгну со скалы…»
Глупая строчка. И в то же время — пугающе уместная. Я поднимал взгляд к небу, вдыхал горячий, сухой воздух, чувствуя, как он обжигает лёгкие, и ловил себя на мысли, что почти готов.
Впрочем, до реальных действий доводить эту задумку я всё же не осмеливался. Не тот характер, не то мировоззрение. Да и не так я привык завершать дела. Зато в голове постепенно зрела другая идея. Не менее самоубийственная, но более дерзкая. Более… правильная, что ли. От неё, в отличие от бесславной мысли разбиться о скалы, хотя бы чуть-чуть пахло благородным стремлением превозмогания, борьбы, попытки вырваться. Пусть и безумной.