Точка опоры
Шрифт:
– А-а, а-а...
– Брат, заикаясь, указал глазами на икону.
– Для чего же?.. И лампадка висит...
– Для погляда. Для людей.
– Батюшка узнает...
– Пусть знает. Может, ему откроются очи.
– Он молебны служил, чтобы тебя из острога выпустили...
– Молебнами тюремного замка не откроешь.
– Пантелеймон положил руку на плечо брата.
– Ешь. Человек дал нам пищу. Он сильнее выдуманных богов.
2
Статистик Лепешинский собирался в очередную служебную поездку по губернии. Вместе с вещами положил в чемоданчик читаный и перечитанный роман Крестовского "Петербургские трущобы", под переплет засунул
– Оставайтесь в добрый час. Вы ведь не одни.
– Пожал руку брату. Скучать не будете.
От двери вернулся к жене:
– А Надсона куда-нибудь подальше... Страничка-то поистрепалась заметно.
– Могу даже - в печку.
– Ольга Борисовна, успокаивая мужа, так тряхнула головой, что чуть не свалилось пенсне.
– То стихотворение давно заучила лучше, чем "Отче наш".
– Нет, нет. Всю книжку - жаль. Если запомнила, как молитву, то... Жестом показал, как вырывают листок из книги.
– Один стих... И оглавление тоже...
Надсона подарил Ильич. Подарил в примечательный день после пятимесячной разлуки...
...Три года они провели в сибирской ссылке. Первое время вдали друг от друга, потом по соседству, в Минусинском округе. Встречались и в Шушенском, и в Ермаковском. Когда кончился гласный надзор, условились возвращаться вместе, наняли ямщицкие тройки. Но в первый же день пути простудили Оленьку. Пришлось задержаться. Так и расстались с друзьями.
Денег хватило только на дорогу до Омска. Там добрые люди помогли Ольге Борисовне устроиться на временную работу в больницу. Живя на берегу Иртыша, много раз сожалели, что пришлось остановиться на перепутье. Их место - Псков. И Владимир Ильич там ждет-пождет, вероятно, волнуется: здоровы ли? Целы ли? А весной и от него не доходили вести. И стало тревожно на душе: не стряслось ли опять недоброе? Только в июле пришла телеграмма, и Пантелеймон Николаевич примчался в Подольск, где проводила лето Мария Александровна. Владимир Ильич увидел его с балкона крошечного мезонинчика и с быстротой гимназиста сбежал вниз по узенькой лесенке:
– Здравствуйте! Здравствуйте, дорогой сибиряк!
– Обнял за плечи, тут же подхватил под локоть.
– Мамочка, познакомься - мой лучший друг по изгнанию!
– Очень рада!
– Мария Александровна подала руку.
– Как раз к чаю.
– Самовар уже на столе?
– спросил Владимир Ильич.
– Извини, мамочка, но нам надо поговорить.
– Посекретничайте - я не обижусь.
– От тебя, мамочка, секретов у нас нет, просто - так удобнее.
– Идите. Только уговор - недолго.
– Пять минут.
Владимир Ильич пропустил гостя вперед себя на лесенку, предупредил:
– Тут не стукнитесь о потолок. Не по вашему росту.
– В мезонинчике подвинул стул.
– Садитесь - рассказывайте.
– Сам присел на краешек узенькой железной кровати.
– Как жена? Как дочка? Здоровы? Очень хорошо. А в Пскове вас уже ждут: отличная должность - в земском статистическом бюро. Там, конечно, засилие народников, но люди надежные. Город же хотя и древний, а не лучше Минусинска. Затхлое мещанство, обывательщина. И вдоволь наслушаетесь либеральной болтовни. Но главное - до Питера рукой подать. И связи с местными статистиками, разбросанными по губернии. Будете получать от нас газету и рассылать по окрестным городам. Вот вам адреса, клички. Только чур не записывать. Ни
– Лаптем был. Лаптем и останусь... пока ничто не угрожает.
– И пишите для газеты. Побольше и почаще.
– Для газеты надо подпись придумать другую. Что-нибудь из шахматных ходов. Годится?
– Отлично. Остальное - потом.
– А вы за границу-то как? Сразу нелегально?
– Мне удалось паспорт получить... Да, самовар там остывает, напомнил Владимир Ильич.
– Идемте.
– Но возле лесенки, спохватившись, придержал гостя на минуту.
– У нас в семье сейчас очень сложно: Митю выслали в Тулу, Маняшу - в Нижний. И при мамочке о них лучше не упоминать. Ей приходится ездить то к сыну, то к дочери. Измоталась она.
– Но ведь Мария Ильинична, насколько я помню по вашим рассказам, собиралась в Брюссельский университет. Не успела?
– Да. У нее бесцеремонно отняли заграничный паспорт. Вот так-то, друг мой. Идемте.
Сняв с самовара заварник, Анна Ильинична спросила, кому налить покрепче. Пантелеймон Николаевич ответил:
– Я привык к крепкому. У нас дома скоблили от кирпича.
– "Шай кырпышный", - рассмеялся Владимир Ильич, вспомнив рассказ доктора Крутовского о сибирских остяках, и попросил сестру: - А мне нормального.
Отпив глоток, повернулся к гостю:
– Не писал вам долго не по своей вине: был на казенных харчах! Доставил опять мамочке да и Ане...
– Ну что ты, Володенька?
– перебила Мария Александровна.
– Дело не в наших тревогах.
– Н-да. Началось все глуповато, а под конец чертовски повезло: даже заграничный паспорт остался при мне. А было так: решили мы с Юлием нелегально съездить в Питер, договориться о связях, раздобыть еще денег на наше дело. И переконспирировали: пересели на другую железную дорогу. И нас, голубчиков, повезли через Царское Село, а там - шпик на шпике. Пропустили нас. Виду не подали. Приехали мы спокойненько в Питер, ночевали в Казачьем переулке. Ну, думаем, без хвостов! Утром вышли - нас сразу за локти, да так, что не шевельнешься, ничего не выбросишь, не проглотишь. А у меня - письмо Плеханову, написанное химией между строчек одного счета. Догадаются проявить - все пропало: снова - Сибирь.
– Не приведи бог, - прошептала Мария Александровна.
– С тебя хватит одной ссылки.
– И я так же думаю, мамочка. Некогда нам, - Владимир Ильич взглянул на Лепешинского, - по кутузкам отсиживаться. А опасность была еще и в том, что от времени моя химия могла сама проступить. К счастью, не проявилась. О деньгах меня спросили: откуда столько? Сказал, что получил гонорар за книгу. Конечно, навели справку, и обнаруженная сумма, - похлопал себя по карману пиджака, - совпала. Вернули. А мне вперед наука: надо все зашивать в надежное место...
После завтрака отправились вдвоем на прогулку. По мосту перешли Пахру, поднялись на гору, походили по городским улицам, заглянули в книжную лавку. И Владимир Ильич купил Надсона. В большом и тенистом парке сели на скамейку.
– Посмотрим, посмотрим, что тут нам поближе.
– Перелистывая книгу, он глазами выхватывал отдельные строки: - "...наша песнь больна!", "Исхода мы не знаем". Жаль - рано умер поэт. В то время и другие не знали исхода. "Ночь жизни". Ничего, после ночи наступает рассвет. "Спите, тревожные думы!" Напрасно убаюкивает. Совсем напрасно.
– Приопустил книгу.
– Как вы думаете, Пантелеймон Николаевич, отчего такое уныние?