Точка сборки (сборник)
Шрифт:
– Альбина, давайте к нашему костру? А то мы точно не перевалим за сегодня.
– Аще и бесы тя начнут страшить, всё с радостью претерпи Бога ради… – глухо начала бормотать Альбина Генриховна сама себе.
– Ну, смотрите сами.
Мама сходила за берестой, и они стали разжигать вдвоем. Катя пошла на другой край лесочка уединиться. Возвращаясь, вскрикнула от неожиданности: между камнями лежал полусгнивший остов оленя. Облезлые клочья кожи с рыжими волосами на костях черепа, зубы на отвалившейся челюсти. Нечистый толстый хребет, из которого скрюченными когтями торчали ребра.
Потом
К полудню пошли. Опять подъем, скользкая трава, скользкие камни, иногда – осыпающиеся скользкие камни. Катя надвинула на голову капюшон, и теперь ей казалось, что сзади кто-то идет, она слышала шаги, часто оглядывалась, но видела только маму с Альбиной, как всегда отставших, за ними Гену с понурым Шаманом.
– Убежишь, и не видно тебя. Хватит бегать, иди со всеми, – в который раз раздраженно сказала мама на перекуре.
Но Катя опять шла за Мааркой: так было легче, так она меньше уставала, не видя ее и Альбину, тяжело несущих себя самих, дышащих. Она шла, окутанная запахом мокрого дыма от костра, которым пропиталась одежда, а за ней кто-то время от времени выдавал себя осторожными шагами.
Бесы, сказала бы Альбина уверенным голосом или мама не таким уверенным. Катя не верила в бесов, да и не живут тут бесы, тут им нечего делать. Разве только свои родные увязались.
Своего маленького веселого бесенка, который мог щекотать до слез, так что хохочешь и не можешь остановиться, который подстрекал не слушаться, мерить мамины туфли на высоком каблуке, прыскаться духами, разглядывать себя, трогать робкими пальцами, – этого бесенка она как будто утратила сто лет назад, этот бесенок начал чахнуть уже давно, в Москве. Не выдержал маминой надрывной хатха-йоги, а потом молитв, постов, ужасных длинных юбок и платков. Он бы и не перенес такой долгой и тяжелой дороги.
Если кто-то и идет за ней, то это гораздо страшнее, чем бесы.
Они все же добрались сегодня до перевала. По сравнению с теми подъемами, которые остались позади, перевал дался довольно легко. Катя его и не заметила, все казалось, что должна стоять какая-то отметка – стела, знак, столбик с указателем «Перевал», но в этих бесчеловечных местах ничего не было.
Ночью было тяжело. Она вертелась, покашливала, толкала коленками, как будто случайно, маму, пока та не заворчала. Катя успокоилась – это действительно мама. Но потом сомнения снова начинали одолевать.
Она пыталась в темноте угадать знакомые черты, но что угадаешь в темноте? И она замирала в ужасе, потом опять начинала крутиться и толкаться.
Утром обнаружила, что начались месячные. Мало этой природной, бессмысленной жизни вокруг, так еще и свое тело живет своей неуправляемой, животной жизнью.
Спуск занял больше времени, чем подъем. Завалы и крутяки, которые нужно обходить, склон вниз, а потом опять вверх. Катя обнаружила, что спускаться тяжелее, чем подниматься.
Еще было тяжелее, потому что шел дождь. Стучал по капюшону, заставляя оглядываться, делал траву
Плащ не спасал. Катя потела под ним, куртка была сырой от конденсата. Кусты карликовой березки щедро стряхивали капли на ноги, в сапогах всегда было мокро. Сухо было только ночью, когда она переодевалась в спортивный костюм для сна. Но ночью было страшно.
Они покинули гольцы и погружались в тайгу – еще более глухую, с ветровалами, старыми горельниками, которые нагоняли сильную тоску.
Теперь по вечерам стояли у общего костра и готовили на всех одну еду. Староверки сдались. Катя жалась к Маарке: она привыкла к нему за эту дорогу. Стояли рядом, вместе, от нагретой костром одежды шел пар, Маарка вкусно курил, сплевывал попавшие в рот табачинки. Они слушали, как препираются Гена и Альбина.
– Потому что, если ты знал, что такая дорога, нужно было больше продуктов взять. Не говоря уже, что сроки рассчитать другие.
– Альбина, я с тобой спорить не буду. Только ты сама вспомни – кто мне говорил, что вы такие выносливые, спортивные? Не хуже мужиков в тайге будете бегать. Вы идете по пять километров в день, это кто мог рассчитать?
– Тебе мы за что заплатили – за то, чтобы ты критиковал других? Нет. За то, чтобы ты все продумал, рассчитал маршрут в этой своей тайге.
– Я могу маршрут рассчитать, но молитвы по полдня, размачивание чистой христианской пшеницы – это я не могу рассчитать!
Они были похожи на мужа и жену, выясняющих, кто прав, кто виноват.
Мама не принимала участия в спорах, она еле держалась. У нее не было сил на скандалы. Она молилась с утра, сворачивала вещи, шла, ставила снова палатку. На скандалы и на Катю ее уже не хватало. Катя была одна.
Мама вела ее к лесной бабушке, настоящее имя которой Катя теперь знала. Поняла, поскальзываясь на поросших рыжими лишайниками камнях, смахивая с лица паутину и дождевые капли. Как она сразу не сообразила?
В детстве не боялась, когда мама сказки читала. Теперь поняла, как это страшно – старая женщина, бормочущая яростные молитвы во тьме своей избушки в нечеловеческом лесу.
И мама своими руками ведет туда. Своими руками зачем-то ведет ее.
Катя опять жалась поближе к Маарке, изучала его лицо – дужку усов над толстыми губами, отросшую редкую щетину на темных щеках, свороченный нос с горбинкой, маленькие глазки, никогда не смотрящие бездумно на огонь – все время с безразличным интересом прямо глядящие в свой лес, на склон, под ноги на тропу, на зверя, на непогоду, заходящую с горизонта.
В одно утро он принес убитую кабаргу, разделал ее в стороне, и они ели суп с мясом. Это было здорово – продукты почти закончились. А потом Катя увидела, как он курит, затягивается, держа сигарету бурыми, не отмытыми от крови пальцами.
В другой день Гнедко уперся и не хотел переходить через топкий черный ручей. Тянул повод, дергал головой. И Маарка, беззлобно что-то приговаривая, равнодушно пошевеливая маленькими доброжелательными глазками, хлестал его по морде, по глазам, по ушам.