Точка возврата
Шрифт:
СОЛДАТОВ. Двадцать восемь.
ЗОЗУЛЯ. Юрию Сергеевичу было тогда примерно столько же, а мне едва перевалило за двадцать.
СОЛДАТОВ. Вы сами сюда полезли, а я-то при чем? Мне и в Москве экзотики хватает.
ЗОЗУЛЯ. Не пожалеете, Слава, будет что рассказывать детям. Попадем на Средний, обязательно совершим экскурсию на Голомянный и Домашний, увидите исторические места.
ИГОРЬ. Николай Николаевич мечтает прилететь на острова, но врачи против.
БЕЛУХИН. Так ты видел Урванцева?
ИГОРЬ. Мы у него бываем.
БЕЛУХИН.
ИГОРЬ. Как говорится, с гаком. Но еще крепок, много работает, пишет книги. Елизавете Ивановне тоже за восемьдесят, а она до последнего времени водила машину. Недавно жаловалась: «Перестраховщики какие-то в автоинспекции, намекнули, будто у меня зрение начинает ухудшаться».
БЕЛУХИН. Старый закал! Скромный человек – Урванцев, у нас такого заслуженного и нет больше, а своего имени не дал ни острову, ни даже мысу захудалому. А мы сами и не догадываемся назвать.
ЗОЗУЛЯ. Совершенно с вами согласен. Николай Николаевич сделал открытий в геологии Арктики больше, чем кто-либо иной, но имени его на карте, к нашему стыду, до сих пор нет. Хотя Урванцева я не поколебался бы еще при жизни назвать великим полярным исследователем.
ИГОРЬ. Отец тоже так считает.
ЗОЗУЛЯ. Очень рад, искренне рад, Игорь, что вы из такой семьи. Значит, по стопам отца?
ИГОРЬ. Старик захотел, чтобы после института я поварился в полярном котле. Вот я и варюсь.
СОЛДАТОВ. Против папаши я ничего не имею, а от тебя в этом котле навару, как от яиц.
КИСЛОВ. Хватит лаяться, Солдатов, потопали.
ЗОЗУЛЯ. Я вас провожу.
Зозуля, Кислов и Солдатов ушли.
С помощью костыля, который сколотил Дима, я выполз по малой нужде, споткнулся и растревожил ногу. Боль я держать умею, но все равно муторно. Вечером Лиза наложила на ступню какие-то дощечки, крепко-накрепко стянула их бинтом и, о чем она со смехом доложила, своей ночной рубашкой, но посетовала на отсутствие гипса, из чего я и заключил о переломе. Значит, как минимум на месяц я выбыл из строя, но мог выбыть и навсегда! До сих пор не понимаю, как Матвеич исхитрился в считанные секунды так здорово посадить самолет. Ничего не скажешь, повезло нашей чертовой дюжине, что за штурвалом был он, а не я.
Гриша задремал на сундуке, сопит Белухин, Чистяков рубит дрова, женщины шушукаются в углу… Книгу бы мне! Я даже знаю, какую больше всего хочу: острый детектив, чтобы намертво отключиться. Вообще я люблю читать либо очень хорошие книги – Зощенко и Булгакова, например, классику, конечно, либо детективы и приключения. На средние, посредственные книги времени предпочитаю не тратить: уму и сердцу они ничего не дают, а так называемую информацию можно почерпнуть в «Науке и жизни». Но в споры о книгах никогда не вступаю и своего мнения никому не навязываю: для меня хорошая книга лишь та, которая волнует. А не волнует – значит, она написана для других. Очень здорово на Диксоне сказала Захару Невская, когда он, увидев у нее «Опыты» Монтеня, брякнул: «Кому нужна такая мура, я полистал и заснул». «Вы правы, – ответила она, – эта книга никому не нужна, кроме читателей». Спорить, доказывать, что книга хорошая или плохая – бессмысленно: если я больше люблю соленые огурцы, а ты бананы, нам друг друга не переубедить.
Но книги у меня нет, и посему я тихо лежу и мечтаю о скорой встрече
Нет, что ни говорите, а женщина в Арктике – это чудо из чудес! Даже Пашков с Голомянного и Зубавин, когда-то яростные их противники, нынче стараются брать на зимовку только семейных, или, как они говорят, перспективных – для которых есть пара. Зозуля прав: на станциях, где живут женщины, приятно бывать, они облагораживают быт, один их вид согревает. Конечно, им бывает и тяжело и страшно, им негде по-настоящему развернуться, создать уют на считанных квадратных метрах, – тем большего уважения они заслуживают за свою жертвенность. К чести мужчин, в Арктике они относятся к женщине воистину по-рыцарски, лелеют их, оберегают, как могут – всем своим поведением благодарят их за то, что они разделили трудную мужскую участь. Как и Белухин, я верю, что рано или поздно женщины придут в Антарктиду, по крайней мере, на прибрежные станции, и это будет хорошо; громкие фразы насчет «мужского континента» – пустое бахвальство: сколько я помню, не было в Мирном человека, который не мечтал бы лучше три года прозимовать там с женой, чем один год в дружном мужском обществе…
Нет, женственность неистребима! Лизе стало плохо – голодные спазмы, что ли? – она выбежала, возвратилась бледная как снег и, взглянув на меня, поправила под платком волосы. Титлов, которого я уже в Арктике не застал, рассказывал Матвеичу про одну аварию. Самолет с пассажирами сел в тундре на вынужденную, погода была жуткая, связь потеряна, искали их около трех недель, а когда нашли, одна молодая женщина выбежала из самолета навстречу спасателям – с накрашенными губами!
И тут я припомнил один случай. Как-то Матвеич пригласил меня поохотиться в тундре на диких гусей. Я не большой любитель этого дела, но Матвеич уговорил, взяли мы по нескольку манков и пошли. Манок – это профиль гуся из фанеры, окрашенной в его цвет; когда пролетающие гуси снижаются для знакомства, их стреляют почти что в упор. На манке имеется маленький колышек, который втыкается в ягель. Только мы залегли метрах в ста друг от друга, как прилетели гуси. Но вот загадка: к Матвеичу на его манки гуси летят, а на мои – ни одного! Он убил нескольких гусей, подходит ко мне, смеется. Я затребовал объяснений: не те, что ли, манки мне подсунул?
– Представь себе, – сказал он, – что ты на вечеринке и тебе понравилась женщина. Если она с мужем, пытаться с ней объясниться ты не будешь – аморально; но если она одна – это твое право. Так и у нас. Манки у тебя совершенно такие же, как у меня, но смотри, сколько ты их поставил: шесть штук! Иными словами, три пары. Гуси летят, видят, что все заняты – и пролетают мимо, не садятся. А у меня манков пять, то есть один свободный. Вот гусь и садится – а вдруг повезет?
На охоте это было жестоко: ищущий пару погибал.