Точка зрения
Шрифт:
Слова о любви постоянно на устах героев «Утиной охоты». «Скажи, он тебя любил?» — спрашивает в пародийно-мрачной сцене, предваряющей основное действие, жена Зилова его возлюбленную Ирину. «Твоя любовь, если я не ошибаюсь», — характеризует Саяпин временную любовницу Зилова, Веру. «Она же святая… Может, я ее всю жизнь любить буду — кто знает?» — мечтательно произносит Зилов, познакомившись с Ириной. И кажется, что эта девушка — единственный его шанс на спасение. Но и этот шанс кажется ему настолько неправдоподобным в реальной действительности, что он сам, своими руками, своими словами разрушает иллюзию собственного спасения: «Рекомендую! Восемнадцать лет! Прелестное создание! Невеста! Что же вы растерялись! Думаете, ничего не выйдет?
Сумма психологических признаков и черт, изначально характеризующих героя, недостаточна для его полного, завершенного восприятия и оценки; более того, подчас они — эти признаки и черты — опровергаются дальнейшим развитием образа. Отсюда — парадоксальность, лежащая в основе построения характера. И эта парадоксальность является движущей силой, даже сюжетной пружиной произведения (парадоксальность заключена в структуре пьесы: живой герой — мертвый герой; нелюбимая любовница — любимая обманутая жена; друзья-предатели; праздник-скандал).
«Утиная охота» появилась в альманахе «Ангара» в 1970 году, а работал над ней Вампилов в 1967–1968 годах.
Зилову тогда «около тридцати лет» — он примерно 1938–1939 года рождения, ровесник теперешних героев произведений «сорокалетних» прозаиков. Надо было обладать вампиловской зоркостью, чтобы еще в 60-х разглядеть в жизни этот нарождающийся тип, тиражируемый современной прозой конца 70-х — начала 80-х!
Но увиденная Вампиловым трагичность положения Зилова и ему подобных — а вместе с героем он сумел разглядеть проблемы, вставшие перед поколением, — осталась за пределамихудожественных возможностей и социального темперамента писателей, принадлежащих именно тому, изображенному Вампиловым поколению; а духовную катастрофу Зилова подменила в литературе активная борьба за выживание, сопровождаемая эмоциональной импотенцией. Именно поэтому, видимо, проверка героя на жизнеспособность идет теперь не через любовь (а чувство к Ирине было проверкой Зилова), а через отношения в конторе, служебные интриги, комфортабельное устройство быта.
Парадоксальность в изображении героя — чрезвычайно заманчивая вещь. Альтист Данилов, например, даже одновременно существует в двух ипостасях — его парадоксальность четко обозначена В. Орловым: он «гуляет» между «демоническим» и «человеческим» состоянием, а его любовь и привязанность делят две женщины — романтически изображенная портниха и сатирически заземленная Клавдия, цепко схватившая в свои руки и настоящее, и «хлопобудущее». Раздвоенный Данилов колеблется, уступает Клавдии, покорно выполняет ее поручения. Старохатов из романа В. Маканина «Портрет и вокруг» — и мерзавец, и благодетель. С какой точки зрения посмотреть.
Принципиальное «двоемерие» парадоксального героя может, однако, реализоваться и через двойную социальную характеристику героя. Таков Иннокентий Мальгинов из романа Р. Киреева «Апология» — специалист по французской филологии, ставший отличным пляжным фотографом, «лидером южной школы».
Он тоже сродни вампиловскому Зилову, пересыпающему свою речь парадоксами. Мальгинов любит, когда его любят, и любит эффектно порассуждать о чувствах, а в рассуждениях проявляет такое «подполье», что уже становится как-то неуютно от витийственных разглагольствований и самообнажений.
Да, что еще очень любит герой-парадоксалист: не только защититься с помощью этого самого парадокса, но и самообнажиться, так сказать, «заголиться». Он как бы спрашивает — ты, читатель, думаешь, я нехорош, я мерзок, я погряз в недобродетели? Так вот тебе, получай, я еще хуже… И автор, и читатель вроде бы и пожалеть такой надрыв должны. Вот оно откуда, словечко-то — апология.
Идет
Прислушаемся: современный среднийчеловек… Есть в этих словах какое-то оправдание, защита. Чего с него взять, если средний? Ну и что, погибли женщина и нерожденный ребенок, но включается голос самосохранения, спасительный инстинкт срабатывает: «Твоей вины тут нет. И хватит об этом».
Средний — это однокоренное слово со словом «среда». Помните, у того же Достоевского, возмущение из-за кивка на среду — мол, «среда заела»? Звучит, однако, голос предполагаемого оппонента: человек-то средний — «как все, как все…» (в песенке А. Пугачевой) — чего уж его слишком… А. Вампилов по этому поводу придерживался совсем противоположного мнения: «Среда — это мы сами. Мы, взятые вместе. А если так, то разве не среда каждый из нас в отдельности? Да, выходит, среда — это то, как каждый из нас работает, ест, пьет, что каждый из нас любити чего не любит, во что верит и чему не верит, и значит, каждый может спросить себя со всей строгостью: что в моей жизни, в моих мыслях, в моих поступках есть такого, что дурно отражается на других людях?»
Среда — не оправдание, средний — не защита. «Спросить с себя со всей строгостью»! Но Киреев подбрасывает своему «парадоксалисту» эпитет — невинный (Иннокентий).
Помните? «Миру ли провалиться, или мне чаю не пить? Пусть уж весь мир провалится, а я чай пить буду!» Современный парадоксалист откровенней: Иннокентий Мальгинов берет и пьет этот самый чай в тот момент, когда мир проваливается или когда он дает «любимой» яд, да еще успевает сравнить этот яд с шоколадом.
Бедный Пушкин! Как он устарел со своим Сальери, глубоко переживающим преступление!
Да, кстати, о Сальери. Его вспоминает тридцатисемилетний ученый, без пяти минут доктор наук Антонов из повести В. Михальского «Холостая жизнь» в связи с рассуждением о ближайшем (заметьте!) друге: «И он не Моцарт, и я не Сальери, до Сальери мне так же далеко, как ему до Моцарта — один был высокий профессионал, другой гений». Друг — ужедоктор наук, по-видимому, очень талантлив. Однако Антонов успевает — с неподдельной нежностью! — сообщить нам, что он в личной жизни «воришка», «жулик»: «На редкость уживаются в Игоре мелкое жульничество, склонность к копеечному предательствуи в то же время верностьв серьезных, важных делах. Что и говорить, родная душа, другой такой нет и, наверное уже не будет».
Перед нами — те самые талантливые и сильные молодые люди, которые отнюдь не чужды того, что называется «карьера» (о которых Р. Киреев писал в своей публицистической статье в защиту «хорошего» карьеризма). «Герои нашего времени» хватки, напористы, в высшей степени трудолюбивы. Но почему Антонов так душевно вял, хотя здоров и крепок физически (Михальский это физическое здоровье героя и его «потенцию» — опять-таки вслед за Вампиловым — постоянно подчеркивает)? Только ли оттого, что талантливый Антонов стал заниматься не самым любимым делом, «начал жить на чужой улице»?