Точка зрения
Шрифт:
Да, судьбы были разные, и под прессом времени ломались многие. Но цену жизни «шестидесятники» ощущали верно, и время тем, кто сохранил себя, проявил стойкость и сопротивляемость, дало новый шанс: вернуло многое из того, что было утрачено, казалось, навсегда. «Я думаю, что „нынешние времена“ явились продолжением „тех времен“, и в этом смысле весь еще не израсходованный запас энергии отдаю им с радостью и надеждой» (Б. Окуджава).
Опять наш разговор возвращается к вопросу о рамках времени… Способен ли человек их хоть немного раздвинуть — или он вынужден идти, сгибая покорно выю?.. Как выражено время в человеке?
«Не будучи исторической личностью, — замечает Лидия Гинзбург, — можно быть историческим человеком.
Обязателен показ этого «давления времени», иначе все можно списать на плохой характер, страсть к болтовне, — то есть на субъективные качества героя.
Процесс взаимоотношений человека и времени пытается исследовать и С. Есин в романе «Временитель» («Знамя», 1987, №№ 1–2). Здесь тоже поведано «антижитие» центральной пары: начальствующий графоман, «главный редактор» Пылаев, и его вечный «раб», ненавидящий «хозяина» и одновременно преданный ему Заложников. Служат они оба, как можно понять, в радиокомитете — и Заложников не только продуцирует идеи для своего начальника, но и редактирует (а по сути, переписывает) его бездарные сочинения (например, песенки-шлягеры), с которых Пылаев имеет очень даже неплохой навар.
Кто такой Веня Заложников? Вот образец его автохарактеристики: «Шурупчик, винтик, маленький человечек с простыми человеческими желаниями и счастьем, лишенный честолюбия и страсти к мамоне». Пылаев же — двухметрового роста красавец, обладающий тяжелой пробивной силой. Но не сам ли Веня «породил в нем уверенность в безнаказанности? Не сам ли из ничего, из полуспособностей собрал и сконструировал прекрасное созданьице?».
Оба героя поступили вместе в МГУ, делили одну комнату в общежитии, вместе подголадывали, вместе ходили к девочкам. И было это в те же самые годы, о которых шла речь выше, на рубеже 60-х. Именно тогда складывался их уникальный тандем, именно тогда обозначился «путь наверх» Пылаева.
Итак, Пылаев — сила, напор, пробивная мощь, а также «полуспособности»; Заложников — способности и более ничего. С первого знакомства, еще на экзаменационной скамье Пылаев уже надувает Заложникова — так и пройдут они по жизни. Пылаев будет открыто красть у Заложникова мысли, идеи, курсовые работы, первую любовь; даже дочь Вени, двухметровая акселератка, оказывается на самом деле дочерью Пылаева, а любимая жена Заложникова до сих пор «пылает» к Пылаеву… Но наглость Пылаева сегодня уже не имеет границ — описав все перипетии своих отношений с Заложниковым и его близкими, Пылаев аккуратненько сложил странички в роман и передал их своему «рабу» на редактуру. Ненависть Заложникова достигает высшей точки, он готовит смерть Пылаеву, намереваясь во время любительского спектакля (повторение студенческого «Гамлета» через четверть века!) в роли Гамлета заколоть Пылаева — Лаэрта. Но умирает на сцене сам от разрыва сердца.
«Быть или не быть…» И опять возникает вопрос: а легко ли быть?.. Легко ли по-настоящему осуществить свой потенциал, не впасть ни в рабство, ни в конформизм? «Отец погубил себя!» — кричит Бенина жена акселератке-дочери; но в чем, собственно, заключались таланты Заложникова, мы вряд ли сможем понять. Не будем же мы знание языков и способности хорошего правщика текстов выдавать всерьез за таланты?..
Речь опять идет все о том же поколении «шестидесятников». И именно об их судьбе, о достигнутом ими сегодня ведется повествование во «Временителе». Каково же изображение и их жизни в 60-е, и их надежд? Приметы времени у Есина таковы: водка «с белой головкой — 3.17, а смуглянка — 2.87». Интерьер общежития пищевого техникума. Пикейные одеяла. Трехлитровые банки с вином. Аргентинский фильм «Возраст любви»…
Оказывается, среди живущих в университетском общежитии существовала группа студентов, подрабатывавших на разгрузке вагонов на Киевском вокзале. Неформальным лидером был некто Игорь, способный
Маленькое отступление. И обстановка, и ее детали, и взаимоотношения людей в «конторе», которой руководит главный редактор Пылаев, да и сама фигура Пылаева чрезвычайно узнаваемы. Не думаю, что автор имел в виду каких-то конкретных лиц, но, как и в случае с «Имитатором», была, как говорится, «толчковая нога». По той же системе разработан ныне и образ Пылаева. Она родственна городской молве, в которую входит пересечение личного, интимного и общественного рядов. Вернее, вскрытое интимное приобретает масштабы общественно значимого явления.
Как мне кажется, увлекшись именно этой, «обличительной» стороной дела, С. Есин отвлекся от анализа исторического человека, каким и должен был бы явиться со страниц романа временитель. Пылаев с рабом-временителем Заложниковым (и ведь словцо-то взято специально какое и возведено в заглавие!). А иначе «временитель» окажется всего лишь тянульщиком резины, не более того, а таковые «временители» в каких только поколениях не встречались… Точно зафиксировав явление социальное (пару Пылаев — Заложников, скованную одной цепью), автор с легкостью необыкновенной ушел от главного: а чем успешное бытие этой пары исторически обусловлено? Что ее породило?
Есин показывает людей, в общем-то, приспособившихся к этому гибельному для героев Маканина времени (Заложников) или даже откровенно стригущих с него купоны (Пылаев). А как же с темвременем?
Возвращаемся к предыдущему: отступление кончилось. Товремя — это, по Есину, время разгрузок на Киевском, девиц из техникума, изгнания из МГУ за неправильное (якобы) распределение студенческих заработков…
Помилуйте, где мы? И это время 60-х? Или произошла аберрация памяти героев, или автор не хочет вспоминать эти бурлящие, кипящие годы? Годы расцвета студенчества? Годы, когда действительно и изгоняли, но отнюдь не за разгрузки вагонов на Киевском… Оттепели быстро сменились заморозками, а кипение — студенистым, болотным застоем; но как на это перерождение времени реагировал тот же Заложников, скажем? Мне скажут — эк, куда хватила, хочешь «всю цепь» из колодца вытянуть; да, не скрою, хочу, ведь передо мною роман? Пушкин определял роман как историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании. Это отнюдь не означает, что «историческая эпоха» есть эпоха уже прошедшая. Именно наше время (и близкие к нему 60-е, во многом его породившие) необходимо научиться понимать как эпоху историческую, видеть в ней исторические связи, читать знаки времени не как преходящую декорацию, а как вехи истории. Читать знаки будущего…
Не слишком ли будет? Нет, не слишком: сужу произведение по его же законам, ибо зачем же иначе С. Есину понадобились в романе годы 60-е? Не для колорита же? Но прочесть их исторически точно он не смог, отсюда и отсутствие глубины в характерах, отражающих лишь сегодняшнюю, фельетонную поверхность, а не исторического человека.
Итак, в текущей литературе продолжается спор о времени и о человеке, о цене жизни, о том, «легко ли быть». Быть— трудно, о чем и говорит литература. И голоса ушедших, и голоса живущих звучат сегодня вместе, хотя каждый говорит о своем.
Были времена — человека приучали к мысли о том, что он винтик. Человек с этим яростно спорил и отстоял свое достоинство.
Пришло иное время — и человек, отнюдь не утрачивая своего достоинства, признает себя звеном в исторической цепи, конец которой уходит в глубину. Освобождение личности оказалось не противоречащим ее прямому и бесстрашному осознанию самой себя этим звеном. Осознание исторических связей совпало с освобождением от духовного рабства и — одновременно — от эгоизма «современноцентричности».