Тогда, в дождь
Шрифт:
— Ваше здоровье!
Это был голос Даубараса; он тоже держал бокал с вином (и когда только успел налить?), а обращался он к Лейшене, которая стояла поодаль, смущенная и багровая, и сердито кусала губы; хозяйка резко тряхнула головой.
— Нет так нет, — примирительно отвечал Даубарас, протянул руку и чокнулся с Сонатой. — Глоток доброго вермута никогда и никому не повредит. Это не водка и тем более не спирт, — покачал он головой. — От спирта человек иной раз такого накуролесит, что только держись, ну, а от винца… Итак, друзья мои, пока вы там отплясывали свои фоксы, мы с товарищем директором обсудили уйму важных дел. Намечается в городе Каунасе большая конференция, а разместить делегатов… триста коек,
Он был в превосходном расположении духа — этот человек в рубашке с расстегнутым воротом, с широкими гусарскими плечами (эти плечи всегда нравились мне; помнится, иногда, стоя перед зеркалом, я сравнивал их со своими, и, увы, это было, как правило, не в мою пользу, такие плечи были моей затаенной мечтой), — или делал вид, что настроение у него хоть куда, — товарищ из центра с могучей грудной клеткой; он наполняет бокалы и не спешит надевать пиджак, а ведь в комнате вовсе не так жарко; и пиджака этого почему-то вовсе не видать; в коридоре? Зато здесь же, накрывая чуть ли не половину дивана, распласталась во весь разворот газета, рядом валяется книга; читал? Оба читали? Впотьмах? Сомнительная читальня, подумалось мне, и тут же я злорадно, сам не знаю почему, вообразил их перед собой рядом, обоих — Лейшиса и Даубараса; выходит, мне не все равно; и почему он так нагло разглядывает Сонату, точно товар, собственность; и вообще, зачем он сюда приперся? Я подступил ближе к столу и потянулся за бутылкой, которую Даубарас только что поставил на место; Соната схватила меня за руку.
— Больше не смей, — строго сказала она и встала между мной и Даубарасом.. — Хватит.
— Почему?
— Хватит, и все.
— Но я как будто еще… вовсе…
— А как же я… ну…
Даубарас переглянулся с хозяйкой, но та лишь нахмурилась и осторожно кашлянула в кулак; на лбу подпрыгнули жесткие завитки.
— Что ж, нет так нет… — обреченно повторил Даубарас печальным голосом. — Повинуемся дамам, Ауримас. Желание женщины для нас закон. Так говорили рыцари. Хотя это несколько идет вразрез с философией стоиков.
— Интересно, что сказала бы Ева…
— Что? Ну, милый друг, ты не очень-то… Шутки шутить можно даже после полуночи, но все-таки…
— Кому шутки, а кому…
— Шутить, милый друг, можно, да не всем… — Лицо у Даубараса сделалось строгое, он взглянул на меня — точно так же, как и в тот раз, у Меты (ах, вы еще не знаете, сейчас расскажу). — И не всюду шутки уместны… и смотря какие шутки… Если мужчины начнут выбалтывать все, что друг о друге знают или слышали краем уха… трясти свое грязное белье в присутствии… наши уважаемые дамы, по-моему…
— Будут разочарованы? Сомневаюсь! А вдруг им как раз… нашим уважаемым дамам…
— Повторяю, — Даубарас медленно опустил на стол бокал, который все это время держал за тонкую, изящную ножку, — если мы начнем ворошить… да все выкладывать… то и тебе… У меня есть основания полагать…
— Мне? — вымолвил я, хотя намек понял. — Мне-то что? Пожалуйста, сколько угодно. Пусть даже и после полуночи!
Ишь ты! Нет, не боялся я сегодня Даубараса, ничуточки не боялся, хоть он и смотрел на меня, как когда-то смотрел на мальчишку с сумкой, набитой газетами, на хилого недомерка, с которым (о, радость!) согласился сыграть два сета в пинг-понг; как на парнишку, который мастерил профессору голубятню; и говорил он все тем же, пусть ровным, но не допускающим ни малейшего возражения тоном, который всегда гнетуще действовал на меня; такой вот — в рубашке с расстегнутым воротом — Даубарас был мне ничуть не страшен, хотя — нечего греха таить — намек я понял, да еще как; знает? Ну и что же? Ну и что же, Даубарас, если ты знаешь, если… и я кое-что знаю — кое-что весьма для
— Даже после полуночи, — повторил я и взглянул на него; Даубарас снова что-то произнес — насчет вежливости и мужского самообладания, но я не прислушивался; и спорить с ним больше не хотелось, ничуть; что-то во мне уже перегорело — после той ночи — и дотла сожгло все былое — все-превсе, с Даубарасом, с Евой, с — —
XXII
…Стоик? Это и есть ваш стоик, Мета? Мы с ним знакомы. Довелось беседовать, как же… Ну, давай лапу, дружище. Давно не видал тебя за пинг-понгом. Ого, да ты вроде даже подрос за это время!..
Ты бы только послушал, Казис, как он философствует с папой!
С господином профессором? Надо полагать — о голубях. О чем больше?
Например, о прибавочной стоимости и…
Что я слышу! Ты о чем это, а? Тоже мне…
О Марксе — вот о чем! О «Капитале» и Парижской коммуне. И еще о…
Ну, брат, в твои годы и такая прыть…
Какая прыть?..
Такая…
Ну, ну, нашла коса на камень! Казис, пей кофе! И ты, пожалуйста, тоже, Ауримас… Приду как-нибудь взглянуть на твою работу. И на этих самых голубей. Когда не будет тети Агне.
А при чем тут Агне? Если кто-то любит пернатых…
Она не любит, Ауримас. Она никого не любит.
А ты, Мета? Любишь кого?
Ого! Уважаемый… такой вопрос по меньшей мере…
Я-то, Аурис? Я?
Да, ты… да…
Чудак человек! Я? Кто же это спрашивает у девушки так в лоб?.. Да еще при…
Давайте-ка пить кофе — и бегом в кино. У нас билеты в кино, Йонис небось меня заждался… Ауримас, ты с ним знаком?
Коллега Грикштас в пинг-понг, к сожалению, не играет.
Он пишет статьи, а иногда — стихи. И какие стихи! Революция, буря, потоп, катаклизм — ух! Буржуи и пролетарии! Нашу классную даму от таких стихов мигом хватил бы удар…
Представить себе не могу: Йонис и кинематограф! Йонис и «Однажды весной», Йонис и Жанетта Макдональд…
А весь город без ума от этой картины… все напевают: в каждом майском цветке я вижу тебя… Ауримас! Глуоснис! Куда ты бежишь? Пойдемте вместе… Что? Хоть кофе допей, глупыш! И чудак же ты…
XXIII
Я, Соната, никогда, никогда и ни за что не понадеялся бы на эту игру, на этот конкурс, если бы не Даубарас; на туманные притязания; писатель; если бы не попались мне на глаза те длинные, надвое разрезанные и испещренные записями — крупный четкий почерк, черные чернила — бумажные полосы, которые он держал, точно полотенце, перед собой и читал новеллы на литературных вечерах у нас в гимназии, где собирались не одни только гимназисты, но и студенты-филологи, и заводские ребята; и если бы во время партии в пинг-понг Даубарас ни с того ни с сего не рассказал мне…
Ну, рассказал, ну и что? Никто не заставлял тебя слушать развесив уши — ни о Марксе, ни о Горьком, ни о Джордано Бруно, взошедшем на костер убеждений ради; ни о Цвирке, ни о Кудирке; студент Даубарас рассказывал с таким упоением потому, что было кому слушать, — о заоблачных высях, где, широко расправив крылья, парил тогда он сам; «да, я возьму тебя с собою»; никто меня не принуждал писать именно на таких листках, как Даубарас, хоть я и жил около бумажной фабрики и знал не только то, откуда берется бумага, но и как ее делают; и если уж однажды попробовал… в огонь, в огонь, в огонь — содрогнулся я; все велел швырнуть в огонь — когда бабушка станет печь блины и понадобится сильное пламя… нет, нет, я — сам! Я сам все затолкал в печь — пусть бабушкиными руками, и сам спалил что-то внутри себя — то, чего больше никогда не будет…