Токио
Шрифт:
И в этот момент я понял все. Вспомнил флаконы на шелковой фабрике. Пестик, ступку, бесконечные поиски… лекарства. Этого человека нельзя было излечить армейскими лекарствами, этот больной человек жаждал исцеления и готов был на все, даже на каннибализм. Янь-ван Нанкина.
62
Мертвая девочка была совсем маленькой, с пуповиной длиной в сантиметр. Высушенная, коричневая, мумифицированная, она была такой легкой, что я удерживала ее на ладони. Легкая, как птичка, крошечная. Сморщенное, коричневое личико новорожденного ребенка. Руки вытянуты над
Ног у нее не было, и вся нижняя половина тела практически отсутствовала. То, что осталось, было изрезано, выскоблено медсестрой. Все потому, что богатый старик грезил о бессмертии. Она не могла воспротивиться, выбрать человека, который бы смотрел на нее или трогал. Не могла выразить протест, когда, лежа в резервуаре, она смотрела в стенку, не в силах шевельнуться, и ждала… кого? Того, кто придет и повернет ее лицом к свету?
Если бы я не нашла ее в саду и посмотрела бы не в ту сторону, возможно, она осталась бы там навсегда. Одна, в темноте, и только крысы да сменяющийся лиственный покров составили бы ей компанию. Она исчезла бы под снесенным домом, и над ней вместо дерева вырос небоскреб. Там бы нашла она свою могилу. Когда я раскрыла мешок и развернула пакет, я уверилась в том, что Ши Чонгминг был прав: прошлое взрывоопасно, и осколки, которые в тебе сидят, всегда могут выйти наружу.
Я сидела в его кабинете. Открыв рот, смотрела в точку над его головой. Воздух в комнате вдруг стал затхлым и мертвым.
– Ваша дочь?
– Он забрал ее во время войны. В Нанкине. – Ши Чонгминг откашлялся. – Кто, по-вашему, запечатлен на пленке, если не Дзюндзо Фуйюки и моя жена?
– Ваша жена?
– Конечно.
– Фуйюки? Он был там? В Нанкине?
Ши Чонгминг выдвинул ящик и бросил что-то на стол. Это были два гравированных личных знака, привязанные кстарой пожелтевшей ленточке. Оттого что они были нена цепочке, я не сразу узнала, что это солдатские опознавательные знаки. Я взяла их и большим пальцем потерла поверхность. Иероглиф стал хорошо виден. Зима и дерево. Я взглянула на Чонгминга.
– Дзюндзо Фуйюки.
Ши Чонгминг не ответил. Открыл шкафы, стоявшие вдоль стен, и указал на них. Все полки были заставлены стопками бумаг, пожелтевших, оборванных, связанных веревкой, лентой, резинкой, соединенных скрепками.
– Дело всей моей жизни. Основное мое занятие за последние пятьдесят лет. Официально я профессор социологии. На самом деле я всю жизнь ищу свою дочь.
– Вы не забыли, – пробормотала я, глядя на бумаги. – Вы все время помнили Нанкин.
– Да. Зачем, вы полагаете, я выучился хорошо говорить по-английски? Для того, чтобы найти дочь и рассказать обо всем миру.
Он вытащил стопку бумаг и со стуком уронил ее на стол.
– Можете себе представить, через какие трудности я прошел, сколько времени ушло на то, чтобы разыскать Фуйюки? Подумайте о тысячах японских стариков по имени Дзюндзо Фуйюки. Вот я стою перед вами, маленький человек, которого уважают в научном мире за работу в области, не представляющей для меня никакого интереса. Она служит лишь удобным прикрытием моей настоящей цели, с ее помощью я получил доступ к этим документам.
Он подал мне верхнюю бумагу, фотокопию со штампом исторической библиотеки Национального
– Отчеты подразделений имперской японской армии. Копии. Оригиналы хранятся в Японии и США в строгой секретности. Но мне повезло – после долгих лет ожидания яполучил доступ к архивам и нашел то, что нужно. – Он кивнул. – Да. В Нанкине в 1937 году был только один лейтенант Дзюндзо Фуйюки. Только один. Янь-ван Нанкина. Дьявол, повелитель ада. Он охотился за человеческой плотью, чтобы излечить себя.
Ши Чонгминг потер лоб.
– Как почти все японцы, вернувшиеся из Китая после войны, Фуйюки привез с собой ящик. – Ши Чонгминг показал руками форму и размер ящика.
Он висел у него на шее.
– Да, – тихо подтвердила я.
Я вспомнила. Белый ритуальный ящик, освещенный и выставленный в коридоре квартиры Фуйюки рядом сТокийской башней. В таких ящиках в Японию привозили пепел погибших товарищей, но Фуйюки воспользовался им с другой целью.
– И вместе с ребенком он привез что-то еще. – Ши Чонгминг грустно посмотрел на стопки бумаг. – Он привез горе родителя. Протянул нить отсюда… – Он приложил руку к груди: – …к вечности. Нить, которую невозможно перерезать или порвать. Никогда.
Мы долго молчали. К нам долетал скрип деревьев, раскачиваемых ветром, ветви легонько постукивали по оконному стеклу. Наконец Ши Чонгминг утер глаза, поднялся из-за стола и, слегка согнувшись, прошел по кабинету. Он вытащил проектор на середину комнаты, включил провод в розетку и неуклюже, без палки, направился к шкафчику, стоявшему возле окна.
– Фильм здесь, – сказал он, отпирая нижний ящик, и достал кассету. – Сейчас его впервые увидят. Я уверен, что человек, снявший это на пленку, раскаивался. Уверен, он непременно обнародовал бы это по возвращении в Японию, даже если бы ему грозила смерть. Но он умер в Китае, а его фильм здесь. Фильм, который я сохранил. – Он покачал головой и мрачно улыбнулся. – Ирония судьбы.
Я ничего не сказала, и он протянул мне кассету.
– Вы покажете его мне, – прошептала я, глядя на пленку.
Вот оно, подтверждение слов, написанных в оранжевой книжке, свидетельство, которое я разыскивала много лет, доказательство, что я ничего не придумала – ни единой детали.
– Да. Вы заранее знаете, что почувствуете, да? Вы много лет изучали Нанкин, прочитали о нем все, что появилось в печати. Вы сотни раз прокрутили в своей голове этот фильм. Думаете, что вам уже все известно и что фильм будет ужасен. Так?
Я кивнула.
– Ошибаетесь. Вы увидите нечто большее.
Он надел очки и вставил пленку в проектор, наклонился к аппарату и что-то поправил.
– Вы увидите это и нечто большее. Уродливое, как вы и представляли, такое же уродливое, как Янь-ван из Нанкина, но вы увидите кого-то еще, более уродливого.
– Кого? – тихо спросила я.
– Меня. Вы увидите, что я гораздо хуже Фуйюки. Он кашлянул, отошел к стене и выключил свет. В темноте я услышала, как он подходит к проектору.
– Это и есть главная причина, по которой никто не видел фильма. Потому что старик, произнесший тысячу мудрых слов о прошлом, не может, не может принять собственное прошлое.