Толчок восемь баллов
Шрифт:
…К столу пригласили Кенжетая с женой. Кенжетай пришел один, поставил на стол глубокую тарелку с громадными сливами, сказал что-то вроде «старая женщина должна знать свое место», выпил полстакана коньяку и деликатно удалился.
Гервасий Васильевич и Хамраев ели лагман, говорили почему-то о кинематографе. Хвалили, поругивали, а потом Хамраев подробно рассказал Гервасию Васильевичу содержание картины «У стен Малапаги», которую смотрел, еще будучи студентом, и вспомнил, что после просмотра дня три-четыре ходил больной. Вот какая это была картина…
А
Один раз он даже ушел с веранды в комнату, будто бы за хлебом. Там, не зажигая света, около лунного окна он дважды перечитал телеграмму и был рад тому, что запомнил текст с первого раза…
— Вы Соколовского Геннадия Дмитриевича не знали? — спросил Хамраев, когда Гервасий Васильевич вернулся из комнаты.
— Знал, — ответил Гервасий Васильевич. — Он был начальником седьмого эвакогоспиталя. Этот?
— Не знаю. Наверное, этот. Он у нас функциональную анатомию читал… А Кричевскую Полину Яковлевну?
— Прекрасный хирург, — с удовольствием сказал Гервасий Васильевич. — Золотые руки.
— Она нейрохирургию у нас вела. Такая строгая дама.
— Что вы, что вы! — оживился Гервасий Васильевич. — Добрейшей души человек. Я бы даже сказал, излишне сентиментальна.
— Ой-ой-ой!.. — усомнился Хамраев и достал из кармана пиджака плоскую бутылочку с румынским коньяком.
Гервасий Васильевич убрал пустую бутылку под стол и обиженно заявил:
— Слушайте, Сарвар, ну кому лучше знать? Полина Яковлевна была моим ассистентом!
— Я это знаю, Гервасий Васильевич, — тихо сказал Хамраев.
— Какого же черта вы тогда спрашиваете, знаю ли я Полину Кричевскую? — разозлился Гервасий Васильевич.
— Я хотел спросить — «помните ли», а не «знаете ли»…
— Я все помню, — вздохнул Гервасий Васильевич. — Вы где институт-то кончали?
— В Москве, — ответил Хамраев. — Давайте выпьем.
Недели через две Гервасий Васильевич уже знал все о медицинских делах этого городка. О недостатке хирургов, о трудностях с медикаментами — обо всем, на что мог пожаловаться Хамраев любому человеку, от которого не ждет ни помощи, ни участия.
Как-то Хамраев не пришел на ставшую теперь обычной вечернюю прогулку, и Гервасий Васильевич решил сам зайти за ним. Встретила его мать Хамраева, худенькая обаятельная старушка Робия Абдурахмановна, и сказала, что Сарвар в клинике. Его туда срочно вызвали.
От нечего делать Гервасий Васильевич пошел в клинику. Вернее, не в клинику, а просто так, по направлению к городской больнице. Может быть, Хамраев скоро освободится и они еще успеют погулять перед сном.
Хамраева Гервасий Васильевич увидел уже выходящим из калитки больничного сада.
— Что там у вас стряслось? — спросил Гервасий Васильевич.
Хамраев посмотрел на него усталыми глазами и ответил:
— Худо дело, Гервасий Васильевич… Человек помер.
— От чего?
— От безграмотности…
— А все-таки? Конкретнее.
— Позавчера удалили больному малоизмененный отросток, а сегодня больной скончался от нераспознанной прободной язвы желудка.
— Что же они, не видели, что оперируют аппендицит в условиях перитонита?
— Значит, не видели…
— Черт бы их побрал! — выругался Гервасий Васильевич. — Что за средневековье?!
— Вот такие дела, Гервасий Васильевич, — сказал Хамраев.
Они стояли у забора больничного сада, и только желтый свет углового фонаря освещал их в черноте этого азиатского вечера.
— Слушайте, вы, заведующий горздравотделом! — вдруг зло сказал Гервасий Васильевич и еле удержался от того, чтобы не схватить Хамраева за отвороты пиджака. — Вы что думаете, будто я тешу себя мыслью, что вам, молодому, здоровому, интересно проводить время со мной, старым хрычом? Да? Вы думаете, я не понимаю, что вам от меня нужно? Какого… вы плетете вокруг меня кружева? Нужен вам хирург или нет? Я вас спрашиваю: нужен я вам или нет? — повторил Гервасий Васильевич.
— Нет! — жестко ответил Хамраев. — Мне — нет. А вот больным вы еще могли бы понадобиться.
— Чего же вы молчали, черт вас побери?! Я буду работать в вашей вонючей клинике рядовым хирургом, слышите? И никаких месткомов, никаких профкомов, никаких комиссий по снятию остатков больничного пищеблока!.. Слышите?
— Слышу! — улыбнулся Хамраев.
— Какого черта вы улыбаетесь? — завизжал от злости Гервасий Васильевич.
С тех пор утекло много воды, и сейчас, спускаясь в приемный покой, Гервасий Васильевич думал о том, что он скажет этому пареньку из цирка, который плачет и просит, чтобы его пустили к Волкову.
Он об этом думал до самой последней ступеньки и, уже шагая по коридору, понял, что ничего успокоительного придумать не может. Он разозлился на себя и на этого циркового парня, который торчит в приемном покое.
Он сделает вот что: он возьмет и расскажет этому мальчишке всю правду. И как здоровый человек погибает из-за того, что в их дурацком цирке нет постоянного опытного врача…
— Это вы к Волкову? — спросил Гервасий Васильевич у Стасика. Кроме Стасика, в приемном покое сидел старик в пыльном выгоревшем халате и черной тюбетейке, порыжевшей от старости. Старик сидел прямо на полу, держа между ног истертую полевую сумку.
— Я, — ответил Стасик.
— Дохтур… — не вставая с пола, с трудом проговорил старик. — Зачем лепешка нельзя передать? Боурсак — нельзя, курд — нельзя… Из аула спускался… Семнадцать километров шел. Виноград взял, лепешка, говорит, нельзя… Я старый. — ты старый… Иди скажи. Пусть лепешка берут…
И старик вынул из сумки две лепешки, завернутые в чистую тряпку. Он протянул их Гервасию Васильевичу и повторил:
— Пойди скажи… Ты старый.
— Простите, — сказал Стасику Гервасий Васильевич и наклонился над стариком: — Как фамилия?