Только для мужчин
Шрифт:
Пока я тащусь по улице, прикрыв часть своей покупки полой плаща, мои воспоминания о той, первой, картине переплетаются со свежими впечатлениями от этой, второй, и я уже внушаю себе, что не стоит так пессимистично ее истолковывать, ведь не исключено, что волны в конце концов выбросят потерпевших кораблекрушение на какую-нибудь землю. Так же, как не исключено и другое – что этой землей окажется Остров мертвых.
– Я тут нашел кое-что, чем вы можете закрыть то страшное пятно в гостиной, – сообщаю я Лизе, возвращаясь под вечер
– Я не ожидала от вас такого внимания, – признается моя квартирантка и начинает распаковывать картину. При виде сверкающей золотом рамы в складках серой бумаги она восклицает:
– Какое чудо!
Чтобы мгновение спустя воскликнуть еще громче:
– Какой ужас!
– Так чудо или ужас? – спрашиваю я.
– Она достаточно велика, чтобы закрыть пятно, но нельзя ли было найти что-нибудь более веселое?
– Что может быть веселей морской прогулки? Так пли иначе, картина тут же была повешена в
гостиной не без цепной помощи инженера, который, после сложных математических вычислений, вбил гвоздь как раз в нужном месте, чтобы черное солнце сырости скрылось навсегда.
Чуть позже в гостиной появляются и старики, и, естественно, новый элемент интерьера сразу привлекает их внимание.
– Вроде что-то мифологическое, – глубокомысленно произносит Димов. – Такими полуголыми ходили чуть ли не древние римляне.
Несси не склонен так углубляться в материю.
– В наше время на стены вешали то, что имело какой-то смысл, – заявляет он.
– Да мне поначалу хотелось подыскать какой-нибудь календарь, – пытаюсь оправдаться я. – Нo беда в том, что это проклятое пятно слишком велико, чтобы его можно было закрыть календарем, а вешать два слишком некрасиво.
На этом художественный анализ картины кончается, а заодно и мой скромный психологический эксперимент. Затем внимание присутствующих переключается на информационную программу.
На сей раз перебранка вспыхивает во время какого-то репортажа из Италии. Я полагаю, что, не будь этого репортажа, она бы вспыхнула по другому поводу.
– И это коммунисты! До чего дожили: в коалиции с буржуазией вступаем, – не стерпел Несси.
– Лучше пойти на это, чем потерять завоеванные позиции, – объясняет Димов дочери.
– В свое время Маркс сказал, что пролетариату нечего терять, кроме своих цепей, – припоминает Несторов.
– Но положение меняется. Все меняется, только мозги у некоторых не способны меняться.
Последняя фраза – хотя она обращена к Лизе – прозвучала не слишком деликатно. Во всяком случае, достаточно неделикатно, чтобы задеть за живое Несси.
– Что же, верно, некоторые до того изменились, что пошли дальше Маркса, но только не вперед, а вправо. А это, насчет цепей, Маркс не зря говорил. Силен тот, кому нечего терять. Сунь ему в руки карабин – и пускай идет вперед. И
Димов пытается что-то сказать Лизе по затронутому вопросу, однако Несси до того разошелся – не дает ему и рта раскрыть:
– …Такие, которым терять нечего, страшнее смерти. И враг это сознает: не решаясь нанести им фронтальный удар, он его наносит подлейшим способом – пускает в ход заразу. Вы голы и босы? У вас ничегошеньки нет? Постойте, я вас одену и обую. Я сделаю вас собственниками. Я позолочу ваши оковы…
Рыцарь делает новую попытку пояснить Лизе, как обстоит дело в действительности, но Несси продолжает:
– … И дал им холодильники в рассрочку. Дал телевизоры. И квартиры дал в рассрочку. Уплата – по первым числам. В итоге не стачки, не баррикады, а покорство и аккуратность – на носу первое число. Вот она, зараза. Фронт для нее не существует. Она везде и всюду. И там, и тут. Ни тебе выстрелов, ни взрывов. Бацилла потихоньку делает свое дело. Стоит ей проникнуть в здоровый организм – и пролетарий начинает перерождаться, превращаться в мещанина. И там, и тут…
– Телевизор и холодильник не делают рабочего мещанином… – начинает Рыцарь, однако Несси затыкает ему рот:
– «Диктатура пролетариата»… Великий принцип. Но где он, этот пролетариат? Пройдитесь туда-сюда, послушайте, что они говорят. Все их заботы – вокруг квартиры, мебели, дочкиной свадьбы, устройства сына в институт…
Несторов замолкает, чтобы перевести дух да подтянуть кверху свой ремень. И Димов готовится выдать встречную тираду, но я его опережаю:
– Может, вы полагаете, что они должны жить, как китайцы?
Несси смотрит на меня своими прищуренными глазами и произносит с невозмутимым видом:
– Насчет китайцев не знаю. Китай от нас далеко.
Однако Димов, несмотря на расстояние, знает и китайцев, и многое другое, и теперь настало его время сказать свое слово, что, разумеется, не мешает Несси прерывать его своими репликами, а телевизор давно забыт, и очередная свара в полном разгаре.
Они враждуют, эти старые хрычи, не считаясь с перемирием. Они дерут горло, нещадно шпыняют друг друга, словно обмениваются пощечинами, хотя в соответствии с негласной традицией прямо друг к другу они не обращаются.
Тут, конечно, воочию сказываются старческая сварливость, старческое упрямство. Пафос склероза. Но и нечто другое. Нечто такое, что порой кажется необъяснимым. Они так лезут в бутылку, как будто важнейшие мировые проблемы, самые что ни на есть глобальные, – их собственные проблемы, как будто весь мир ждет не дождется, пока эти двое решат наконец наболевшие вопросы. Как будто этот сумрачный, пропахший плесенью дом – командный пункт, с которого человечеству указывается дорога в будущее, где эти двое сцепились в смертельной схватке, чтобы завладеть жезлом.