Только хорошие умирают молодыми
Шрифт:
— Все, исчез! — крикнул парень уже на бегу, стуча каблуками ботинок по лестнице.
— Что, вызывают? — спросила Иришка.
— Угу. Понадобился зачем-то. Чаю налей, пожалуйста.
— Ты правда не будешь торопиться?
— Совершенно.
— А если там что-нибудь очень серьезное? Вдруг действительно вопрос жизни и смерти?
— Если там вопрос жизни и смерти. — Музыкант прошел в кухню и принялся нарочито медленно намазывать масло на кусок хлеба и аккуратно разравнивать его ножом, — они не стали бы присылать посыльного. Доцент сам бы пришел.
Телефонная связь в городе худо-бедно, но работала. Только обеспечить всех аппаратами пока что не удавалось. Бой-баба как-то раз на совещании Штаба долго ворчала насчет того, что большинству людей телефон все равно нужен лишь для того, чтобы часами занимать линию бесполезными разговорами. На том и порешили, связав небольшой сетью только членов Штаба, руководителей некоторых служб, командиров боевых групп и постов.
— Так-таки Доцент? — попробовала подколоть Олега Иришка. — Или Вась-Палыч?
— Ну уж нет. Этот не придет ко мне, даже если мир будет катиться в пропасть.
— Эх, Олежка… Ты думаешь, что так хорошо всех знаешь?
— Нет, конечно. Но я точно знаю, кто как ко мне относится. Мне хватает.
— На самом деле? — Иришка поставила на стол любимый Олегов стакан, в который только что налила чаю. — Скажи, например, а как я к тебе отношусь?
— Ты? — Олег растерялся. — Ну… Любишь, наверное…
— Так-так, — подбодрила его девушка. — «Наверное, люблю» или все-таки «просто люблю»?
— Просто любишь. И вообще чего пристала? Ну дай поесть человеку.
Музыкант демонстративно засунул бутерброд в рот и откусил огромный кусок, которым сразу же едва не подавился.
— Олежка-Олежка…
Его женщина присела рядом с ним, ласково провела ладонью по голове.
— Ты у меня иногда как ежик, а иногда — как черепаха. Или даже как страус. То выставляешь колючки, чтобы колоть весь мир, то от этого самого мира прячешься.
— И что же я делаю неправильно?
— И то, и другое. Конечно, иногда нужно бывает уколоть, а иногда — спрятаться. Только ты никак не поймешь, что есть и другие способы.
— Эй… Только не надо учить меня жить, — возмутился Олег.
Он чувствовал, что наполовину его возмущение — чистое притворство, а чем оно является на другую половину, Музыкант предпочитал не думать.
— Да я не учу. Не буду. Не собираюсь. Доедай бутерброд, ежик, пей свой чай и побереги свои иголки для Штаба. Вот там они могут тебе пригодиться.
В Штабе Олега действительно ждали. Стоило только войти, как его встретил какой-то полузнакомый пожилой человек с манерами военного еще тех, докатастрофных времен.
— Олег? Ну наконец-то, а то мы уже заждались. Я — Паршин, и меня, представь, тоже Олегом зовут. Ну пошли, пошли, народ уже собрался, тебя одного только не хватает.
Тезка потащил Олега на второй этаж, по лестнице с выщербленными ступенями, на которой как-то раз Музыкант поскользнулся и, упав, разбил себе колено. Словно в такт неприятным воспоминаниям,
— Что, не любишь Штаб? Это нормально, представь себе. Чего его любить? Они тут сидят, в тепле и уюте, за нашими спинами, а нам с тобой отдуваться. Мы же с тобой похожи — мы люди действия, нам подавай поле, да чтобы сам по себе и никто над нами не стоял. Ну что молчишь? Не так, что ли?
Не так, хотел ответить Музыкант. Совсем не так. Не хочу я никакого действия. Ни в какое поле не хочу. Покоя бы мне. Чтобы никто не выдергивал из своего дома, от любимой женщины и от утреннего чая с бутербродом. Но вместо этого Олег кивнул. Говорливый Паршин чем-то ему не понравился.
— Ну ты молчун, — восхитился тот. — Да ладно, брось, уже пришли.
Он толкнул крашенную белой казенной краской дверь, на которой висела табличка «Без стука не входить», и объявил:
— Вот, товарищи-господа, привел!
Внутри царила традиционная атмосфера штабных заседаний: висящая под потолком сизая пелена табачного дыма, разбросанные по столу документы, придавленные кружками с чаем, оставлявшими на бумаге коричневые круги. Доцент вымерял расстояние по карте циркулем, одновременно объясняя что-то ожесточенно жестикулировавшей Бой-бабе. Вась-Палыч, отхлебывая из стакана в серебряном подстаканнике, читал разлохмаченную по краям распечатку. Невысокий седой армянин Арсен, формально в Штаб не входивший, но занимавшийся различными хозяйственными вопросами, тыкал пальцами в кнопки большого бухгалтерского калькулятора. Еще двое людей — их Олег, кажется, где-то видел, но имен не вспомнил, как ни старался — негромко переговаривались, сидя в поставленных друг напротив друга креслах. Когда Паршин открыл дверь, никто сначала даже не подумал отвлечься.
Не обращая внимания на то, что их не замечают, Паршин слегка хлопнул Музыканта по плечу:
— Заходи, дорогой. Тебя все ждут.
— А, это ты, Олег. — Доцент отложил циркуль и повернулся к двери: — И ты, Олег…
— И ты, Брут, — хихикнула Бой-баба.
— А Цезарем, значит, кто будет? — осведомился Вась-Палыч.
— Думаю, что ты, — отозвался снайпер и, не дожидаясь приглашения, уселся в свободное кресло.
Паршин, схватив за спинку стоявший неподалеку стул, дернул его к себе. Стул противно скрипнул ножками по полу и не менее резким скрипом отозвался на то, что тезка снайпера опустился на него.
— Дошутишься, Музыкант, — буркнул Вась-Палыч.
— Не в этой жизни, — огрызнулся Музыкант.
— Да-да, — прервал их пикировку Доцент. — Мы в курсе, что только хорошие умирают молодыми. Так ты говоришь?
— Угу. Зачем звали?
— Зачем звали? За делом. Сможешь в «серую зону» сходить?
Откровенно говоря, Музыкант ожидал чего-то в таком роде. Хотя он, скорее, предполагал, что речь пойдет о вылазке в порубежье. После пропажи нескольких разведгрупп Штаб отказался от глубоких рейдов на территорию, занятую крысами.