Только когда я смеюсь
Шрифт:
И поспешила вслед за двумя простаками, уже ждавшими в вестибюле.
– Сегодня не обычный наш водитель, – объяснила я. – У нас сейчас так много водителей, что они вечно забывают, что им приказано делать.
Два простака кивнули. Один из них – Джонни Джонс, толстяк в районе сорока – в своем пушистом пальто напоминал симпатичного игрушечного медвежонка. Второй – Карл Постер – был высоким, представительного вида, с серыми глазами и точеным носом, он разглядывал меня, как с колокольни. Таких обычно снимают в амплуа неверных мужей в итальянских фильмах, которые то и дело
– Я собиралась угостить вас кофе, – сказала я. – но как назло, наша кофеварка наверху что-то барахлит сегодня.
Карл не спеша оглядел меня, как покупатель на рынке рабов.
– Почему бы нам не выпить чашечку кофе здесь, сейчас? – произнес он и посмотрел на часы. – Мы пришли на пять минут раньше.
– Прекрасно, – согласилась я и повернулась к лифту.
– Выпейте кофе с нами, – предложил Карл, положив руку мне на плечо. Жест был достаточно настойчивым для приглашения, но не настолько нахальным, чтобы заставить девушку звать на помощь полицейского.
В полупустом кафетерии мы заняли уютное местечко в углу, и они заставили меня взять пирожные тоже. Пирожные с шоколадной начинкой внутри были еще посыпаны сахаром.
– Гулять так гулять, – пояснил Джонни, тот, что пониже ростом. – И не вздумайте возражать, сегодня у нас великий день. Правда, Карл?
Карл взглянул на него, раздраженный, казалось, наивным признанием Джонни.
– Карл никогда не признает этого. А, Карл? – Он хлопнул Карла по плечу. – Но сегодня великий день для нас обоих. Улыбнись же, Карл.
Карл неохотно изобразил улыбку. Джонни повернулся ко мне:
– Вы давно работаете в этой компании?
– Четыре года, – ответила я. – В феврале будет пять.
Я знала свою легенду назубок. Простаки часто задают подобные вопросы. Сколько вы работаете со своим боссом? Какой марки самолет компании? Или другие заковыристые вопросы для проверки информации, которую давал им Сайлас, типа: давно ли ваш шеф начал носить очки или какую машину он водит.
Иногда я задавала себе вопрос, почему мне не жалко дураков. Боб говорит, что он иногда испытывает к ним что-то вроде жалости, но я лично никогда не принимала их близко к сердцу. Это будто ты читаешь о жертвах автомобильных катастроф, и если это не кто-то из твоих знакомых, просто невозможно расстраиваться по этому поводу, правда? Это как жалость к убитому ягненку, когда вы едите его великолепное филе с соусом. Я просто хочу сказать, ягненку ведь не станет легче, если я не съем мясо, а только соскребу с него соус. Именно так я и отношусь к дуракам: если я не съем их, это сделает кто-то другой, они жертвы от природы. Вот как я это понимаю.
– Вы любите детей? – спросил Джонни-коротышка.
– У моей сестры трое, – подхватила я. – Мальчики-близнецы, им уже почти пять, и трехлетняя девочка.
– А у меня сын, ему скоро шесть, – сказал Джонни. Он с такой гордостью объявил возраст ребенка, словно это был козырь и будто лучше шестилетнего сына может быть только семилетний. – Хотите взглянуть на его фото?
– Она не хочет смотреть никаких фотографий, – объявил Карл.
Джонни, по всей видимости, это задело. Карл
– Ни твоих детей, ни моих, – продолжил он. – Она на работе, на что они ей?
В его последней фразе прозвучала извиняющаяся нотка.
– Я бы с удовольствием посмотрела на них. Действительно, – ответила я. – Я люблю детей.
Джонни вытащил свой бумажник. Из прозрачного окошка выглядывало лицо женщины. Старомодная прическа, выцветшие от времени тона. На лице женщины застыла нелепая натянутая улыбка, будто она заранее знала, что ее ждет шестилетнее заключение внутри сафьянового переплета бумажника.
– Это Этель, моя жена, – объяснил простак. – Она работала с нами, пока не родился ребенок. Она была мозговым центром всей компании, правда, Карл?
Карл кивнул.
– Это она перевела нас от мягкой игрушки к механике и пластику. Этель вытолкнула нас на поверхность. Именно она подписала наш первый контракт с крупными оптовиками запада. Мы ведь долгое время работали в Денвере. Манхэттен казался нам несбыточной мечтой, когда там, в Денвере, нас было всего четверо. Этель помогала мне в отделе дизайна, а Карл вел всю бухгалтерию и ведал рекламой. Мы работали не покладая рук.
– Ей неинтересно слушать про Денвер, – сказал Карл.
– Почему нет? – удивился толстяк. – Это целая история, – спокойно продолжал он. – У нас на всех было только девятьсот долларов, когда мы начинали. – Он принялся тыкать в снимки своими короткими пухлыми пальцами. – Это моя жена в саду, Билли тогда было три годика, четвертый шел.
– А сегодня? – сказала я. – Сколько у вас сегодня?
– Теперь мы крупная компания. Если бы мы решили продать все сегодня, мы получили бы пять миллионов, а если немного подождать, так можно взять все шесть. Это мой дом, моя жена, но здесь она пошевелилась. Негатив был четкий, а вот снимок не очень удался.
– Пять миллионов – просто семечки для такой огромной компании, как эта, – сказал Карл.
– Огромная фирма, но кому она принадлежит? – спросил Джонни. – Вот наша компания – это плоть и кровь. Это кусок твоей жизни и моей тоже. Разве я не прав?
Я кивнула, но Карл и не думал соглашаться.
– И десять миллионов для них не деньги. Такая компания имеет собственность по всему миру, у них одних телефонных счетов, наверное, больше чем на миллион в год.
– Фирму нельзя оценить в долларах, – возразил Джонни-толстяк. – К этому нужно подходить по-другому. На нее нужно смотреть, как на живой организм, как на что-то, что растет. Мы бы ни за что не продали ее неизвестно кому.
– Ни за что?
– Клянусь богом, ни за что, – подтвердил он. – Это как будто продаешь свою собаку. Всегда хочешь убедиться, что она попала в хорошие руки.
– Таким компаниям, как эта, вовсе ни к чему думать о подобных вещах, – сказал Карл. – Они работают по накатанной. Юристы, знай себе подсчитывают приходы да расходы.
Толстяк улыбнулся:
– Ну, наверное, так надо. В конце концов, у них есть акционеры, Карл.
– У них мозги по-другому устроены, – заявил Карл.
– Не уверена, что мы такие, – ответила я.