Только не говори маме. История одного предательства
Шрифт:
Я лежала, вялая и безмолвная, как тряпичная кукла, пытаясь думать о чем угодно, только не о том, что происходит, и мне казалось, будто я вся пропитываюсь зловонием сарая, в котором смешались запахи сырости, машинного масла, бензина и исходящий от отца тяжелый дух табака и немытого тела.
Прошла целая вечность, прежде чем отец издал стон и вышел из меня. Я почувствовала, как что-то теплое и липкое капает мне на живот. Он бросил мне кусок мешковины:
— Вытрись этим.
Ни слова не говоря, я сделала то, что он велел. Его следующим словам суждено было стать рефреном на будущее:
— Только не говори маме, моя девочка. Это наш секрет. Если ты ей расскажешь, она тебе не поверит.
А я уже знала, что так оно и есть.
У меня был секрет от отца, это был только мой секрет. Моя мама уже знала. А он все боялся, что она узнает. Тот день стал началом нашей игры под названием «наш секрет», и играть нам в нее предстояло еще целых семь лет.
Глава 7
Наступил мой восьмой день рождения, принеся с собой раннюю осень, которая быстро сменилась промозглой зимой. В печку непрерывно закидывали темно-коричневые торфяные брикеты, но, сколько бы ее ни кормили, тепло ощущалось лишь на расстоянии нескольких шагов. Я придвигалась к ней как можно ближе, насколько это позволяла деревянная рама для сушки белья, на которой теперь постоянно сушились мои вечно сырые пальто, ботинки и шерстяные колготки. Поскольку переодеться мне было не во что, они должны были успеть высохнуть к утру следующего дня.
В темноте раннего утра голос матери взмывал над голыми ступеньками лестницы, чтобы разбудить меня, и холод кусал меня за кончик носа, стоило ему высунуться из кокона одеяла. Моя рука машинально тянулась к деревянному стулу, который одновременно служил и столиком, и шкафом. Я хватала одежду и натягивала ее под одеялом. Сначала штанишки, потом шерстяные колготки, которые приносили из кухни накануне вечером. Потом, стуча зубами, я быстро снимала через голову пижамную кофту, тут же надевая шерстяную фуфайку. Только после этого я вытаскивала ноги из-под одеяла, покидая свое нагретое гнездышко и окунаясь в холод нетопленого дома. Я торопливо ставила чайник на плиту, которая еле-еле выдавала тепло.
Пока варилось яйцо к завтраку, я умывалась под кухонным умывальником и надевала остальную одежду. Быстро расправившись с завтраком, я накидывала еще влажное пальто, хватала рюкзак и уходила в школу.
По выходным, одетая в старый свитер, митенки и высокие сапоги, я помогала матери собирать яйца как из курятника, так и из разбросанных по всему двору потайных насестов, где неслись куры на свободном выгуле. Надеясь получать коричневое яйцо, мать каждое утро, в одиннадцать часов, давала курам какао. Увеличивало ли это прирост коричневого яйца, мы не знали, но куры исправно прибегали на какао по первому зову. Они с жадностью погружали свои клювы в теплую сладкую жидкость. Отрываясь от мисок, они трясли головами, и их маленькие глазки-пуговки поблескивали, пока жидкость просачивалась по горлу.
Я все так же доставала лягушек из ведер с водой, собирала сучья для растопки. Но мое любимое время наступало, когда мама затевала выпечку. Лепешки и содовый хлеб доставали из форм и, как только они остывали, перекладывали в жестяные контейнеры, потому что еду приходилось защищать от армии мышей, которые устраивались в нашем доме на зимовку.
Когда пекли пахнущие сахаром торты и бисквиты, если мама была в хорошем настроении, мне давали вылизывать миску, и я пальцами скользила по ее сливочным бокам, собирая всю до капельки масляную смесь. Я обсасывала пальцы до полной чистоты под пристальными и исполненными надежды взглядами Джуди и Салли.
В такие дни я снова чувствовала себя согретой материнской любовью. Если мать была пленницей образа рыжеволосого ирландца, кружившего ее в танце, встречавшего нас в порту, щедрого на несбыточные
На украденные деньги я купила себе фонарик и батарейки и спрятала в своей комнате, чтобы по ночам читать книги под одеялом. Каждую ночь я залезала в постель и направляла слабый луч света на печатную страницу. Стоило мне погрузиться в чтение, как я уже не слышала посторонних звуков и шороха насекомых и грызунов, что возились в соломе крыши. И хотя бы на короткое время могла забыть о тех днях, когда отец приглашал меня «покататься».
Когда он брал ключи от автомобиля и объявлял, что пора меня побаловать, я молча молила мать, чтобы она сказала «нет», сказала, что ей нужна моя помощь по хозяйству: собрать яйца, вытащить лягушек, да даже натаскать воды для стирки, — но она ни разу этого не сделала.
— Прогуляйся с папой, моя дорогая, пока я приготовлю чай, — таким еженедельным рефреном она провожала меня в поездку к деревянному сараю, где я училась проводить грань между чувствами и реальностью.
По возвращении домой нас ждали сэндвичи, и домашний торт, нарезанный толстыми кусками, был выложен на кружевной салфетке на посеребренном блюде.
— Мой руки, Антуанетта, — говорила она мне перед тем, как мы садились за стол на воскресный чай.
Она никогда не расспрашивала меня об этих поездках, никогда не интересовалась, где мы были и что видели.
Поездки в Коулрейн, когда-то сами собой разумеющиеся, теперь стали для меня долгожданными подарками. Я очень скучала по этой большой семье, по теплу дома бабушки с дедушкой и компании двоюродных братьев и сестер.
В редкие дни отец все-таки решал, что нужно съездить к старикам, и тогда вечером, накануне визита, в отгороженном шторкой углу кухни наполняли жестяную ванну. Я садилась в мыльную воду, терла себя губкой, мыла голову. Мама вытирала меня полотенцем, накидывала на мое тощее тело свой старый халат и усаживала перед печкой. Потом брала в руки свою массажную щетку и расчесывала мне волосы, пока они не начинали блестеть. На следующее утро мне выдавали лучший наряд, отец начищал мои туфли, а мама придирчиво оглядывала меня с ног до головы. Волосы мне зачесывали назад и закрепляли черным бархатным ободком. Глядя на себя в зеркало, я видела совсем другую девочку. Это был вовсе не тот неряшливый ребенок в мятом платье, к которому привыкли мои одноклассники из сельской школы, а ребенок ухоженный, опрятно одетый, ребенок любящих родителей.
Это было началом другой игры с участием уже нас троих, игры в счастливую семью. Этой игрой дирижировала моя мама, это была игра в воплощение ее мечты, мечты о счастливом браке, красавце муже, доме с соломенной крышей и очаровательной дочке.
Во время этих «семейных» визитов моя мать сидела за столом с выражением лица, которое мне уже было хорошо знакомо. Она как будто совершала усилие над собой, пытаясь вытерпеть церемонию. Вежливая, чуть покровительственная улыбка играла на ее губах. Улыбка, в которой не было искренней радости, а лишь снисходительность, и я знала, что она исчезнет сразу, как только визит будет окончен и мы сядем в машину.
А по дороге домой начинался спектакль одного актера. Каждый родственник получал от матери нелестную оценку, которая сопровождалась ее смехом, но без намека на юмор. Я видела, как отцовская шея медленно наливается кровью, пока мать, упиваясь своим красноречием, напоминала ему о его корнях, при этом подчеркивая свое благородное происхождение.
Если в памяти моей матери навечно сохранился образ красавца Пэдди с танцплощадки, то в отцовских глазах она навсегда осталась классной англичанкой, которая была слишком хороша для него.