Только роза

Барбери Мюриель

Ее удивил интерес, который пробудили в ней его слова.

– Каково их значение? – спросила она.

– Какое вы пожелаете, – ответил он. – Реальность здесь не имеет особой важности.

– Поэтому он хотел, чтобы вы перетаскивали меня с места на место, как неудобный тюк, – чтобы растворить реальность в круге, утопить ее в песке? – сказала она.

Он ничего не ответил, продолжая любоваться садом.

– Вы ботаник, а на цветы не смотрите, – наконец произнес он.

В его голосе не было ни агрессии, ни осуждения.

– Мое любимое стихотворение принадлежит Иссе, – продолжил он. И прочел его по-японски, а потом

перевел:

Мы идем в этом мирепо крыше ада,глядя на цветы.

Она осознала, что слышит периодически повторяющийся звук, один и тот же с самого их прихода в храм, – нечто вроде сухого пощелкивания, прерываемого через регулярные промежутки музыкой бегущей воды. Внезапно что-то изменилось. Песок преображался, втягивался, струился в родную песочницу, исчезал, в то время как сцена расширялась, разворачиваясь среди деревьев, пения птиц, шелеста легкого ветра. Теперь она различала ручеек, бегущий внизу, полый бамбук, с гулким перестуком бьющийся о каменное ложе и отклоняющийся в другую сторону, следуя за током воды; клены, прибрежные ирисы, и повсюду – азалии, уходящие корнями в древний песок; ее охватила дрожь, потом все улеглось, и она снова стала просто Розой, заблудившейся в незнакомом саду. Но в каком-то ином месте, где реальность не имела значения, она продолжала смотреть на цветы. Они встали.

– Полагаю, вы отвезете меня ужинать туда, куда он приказал, – сказала она.

– Про рестораны он ничего не говорил, – ответил Поль. – Но сначала я хотел бы кое-что вам показать.

– Вам больше нечего делать, кроме как заниматься мной? – спросила она. – У вас нет семьи? Вы не работаете?

– У меня есть дочь, она сейчас в хороших руках, – сказал он. – Что касается работы, то это будет зависеть от вас.

Она мгновение размышляла над его ответом.

– Сколько лет вашей дочери?

– Десять. Ее зовут Анна.

Она не решилась осведомиться о матери Анны, расстроилась при мысли, что она существует, и изгнала ее из своей головы.

Дома в прихожей утренние розовые пионы слагались в замысловатую композицию. Она последовала за Полем, они миновали ее спальню и дошли до конца коридора. Он отодвинул дверь, перед которой накануне она повернула обратно. Это была комната с татами и двумя большими угловыми окнами, одно из них выходило на реку, другое на северные горы. У стены, обращенной на восток, стоял низенький столик с бумажным фонариком, принадлежностями для каллиграфии и несколькими разбросанными листами; на стенах, противоположных окнам, – высокие панели светлого дерева. Сначала она увидела реку, потом горы с хребтами, наложенными друг на друга, как складки ткани, и, наконец, фотографии, тщательно приколотые к деревянным панелям.

На одной из них была маленькая рыжая девочка в летнем саду. На заднем плане большие белые лилии скрывали сложенную из сухих камней стену. Справа виднелась долина с синими и зелеными холмами, вьющейся рекой и небом с пухлыми облаками. Она рассмотрела все фотографии и через мгновение поняла, что первая, бросившаяся ей в глаза, была единственной знакомой ей. Все остальные снимались телеобъективом без ее ведома, под разными углами и в разное время года.

– Как он ее раздобыл? –

спросила она, подходя к рыжей девочке.

– Паула, – ответил он.

– Как?

– Однажды Хару получил от нее эту фотографию.

– И всё?

– И всё.

Она обвела взглядом панели. На сделанных украдкой снимках она была представлена в разных возрастах рядом с Паулой, ее бабушкой, с друзьями, дружками, любовниками. Она опустилась на колени на татами, склонила голову, словно каясь. Очевидность, взывающая к покорности и мольбе, снова пробудила в ней гнев, и она подняла голову.

– Нет ни одной фотографии с моей матерью, – сказала она.

– Да, – согласился он.

– Он шпионил за мной всю мою жизнь. И ни одной фотографии с нею.

– Он не шпионил за вами, – возразил Поль.

Она наткнулась на его прозрачный взгляд, почувствовала себя загнанной в тупик, доведенной до крайности.

– А как это называется? – спросила она.

– Это все, что Мод ему позволила.

– Целая жизнь без матери, – сказала она.

Она встала.

– И без отца.

Она снова опустилась на колени.

– Вы подозревали, что он приглядывает за вами? – спросил Поль.

Она не ответила.

– Вы сердитесь, – сказал он.

– А вы бы не рассердились? – пробормотала она, яростным жестом указывая на фотографии, уязвленная тем, что у нее голос дрожит.

И снова она ощутила себя затерянной между двумя пластами восприятия. Посмотрела на рыжую девочку в саду с лилиями, гнев еще усилился, а затем внезапно преобразился. В детстве ее посещало это предчувствие будущей насыщенной жизни, которую называют счастьем; затем пустота поглотила все, вплоть до воспоминания. Сейчас это воспоминание возникало перед ней, словно чаша, полная чудесных плодов; она вдыхала аромат спелых персиков, слышала гудение насекомых, ощущала, как источает истому время; где-то звучала мелодия – на лужайке, которую называют сердцем или центром, – и она отдалась уносящей туда волне этого ставшего текучим мира. Жизнь была соткана из серебряных нитей, вьющихся среди диких трав сада, – и она пошла за одной из них, самой сверкающей и яркой, и на этот раз нить растянулась очень далеко, продолжаясь до бесконечности.

– Гнев никогда не замыкается в одиночестве, – сказал Поль.

Она вырвалась из своего безмолвного транса. С беззвучным грохотом дуги круга снова сошлись, и напрасно она пыталась удержать прекрасные плоды, как делают, пробуждаясь ото сна.

– По словам Сайоко, шофер рассказал, что в серебряном павильоне я встретила ками, – сказала она. – Какого-то bad kami.

Он сел рядом с ней.

– Я там никого не видела, только обменялась парой слов с английской туристкой.

– У Сайоко и Канто свои очень своеобразные представления о духах, – сказал он, – я не уверен, что их классификация может считаться общепринятой.

– Англичанка сказала, что если человек не готов страдать, то не готов и жить.

Он рассмеялся коротким смешком, который не был адресован ей.

– Страдание ничего не дает, – заметила она. – Абсолютно ничего.

– Но оно есть, – возразил он. – И что нам с ним делать?

– Значит, мы должны принимать его только потому, что оно есть?

– Принимать? – повторил он. – Не думаю. Но это вопрос точки замерзания. Чуть выше элемент еще жидкость. Чуть ниже, и он твердеет, становясь пленником самого себя.