Только звери

Даррелл Джеральд

…Утро прошло в интересной активной вылазке с псами. Встав пораньше, я отправился в оливковые рощи — царство утренней прохлады и росы. Я давно убедился, что это время дня отлично подходит для сбора насекомых: холодок делал их вялыми и неспособными к полету, что намного облегчало мой труд. Вот уже пойманы три новые для моей коллекции бабочки, два неизвестных жука да еще семнадцать кобылок — корм для моих птенцов. К тому времени, когда солнце поднялось достаточно высоко и начало припекать, мы с псами успели совершить безуспешную попытку поймать одну змею и зеленую ящерицу, надоили в стеклянную банку молока от одной из коз Агати (без ведома хозяйки), так как очень хотели пить, и проведали моего старого друга, пастуха Яни, который снабдил нас хлебом, инжиром и наполнил соломенную шляпу земляникой для подкрепления сил.

Затем мы спустились

к маленькой бухте. Здесь псы предались отдыху и охоте на крабов на мелководье, а я распластался вниз лицом на поверхности теплой прозрачной воды и, затаив дыхание, созерцал проплывающие подо мной морские ландшафты. Около полудня, когда желудок напомнил мне, что приближается время ленча, я обсушился на солнце и направился к дому, покрытый тонким кружевом морской соли. Петляя в сумеречной колодезной прохладе среди могучих олив, я услышал гулкие выстрелы, доносившиеся справа из миртовой рощи, и повернул туда, подозвав собак, ибо знал, что греческие охотники — люди нервные, чаще всего сперва спускают курок, а потом уже смотрят, по кому стреляли. Опасность грозила и мне, поэтому из предосторожности я громко скомандовал псам:

— Сюда, Роджер… к ноге! Молодец. Вьюн, Пачкун! Вьюн, сюда! К ноге… вот, молодец. Пачкун, назад!

Охотник сидел на корне толстой оливы, отирая пот со лба. Убедившись, что он нас заметил, я приблизился.

Передо мной был бледный пухлый коротыш; над чопорно поджатыми губами маленького рта чернела щетина усов; сквозь темные очки глядели круглые, по-птичьи влажные глаза. Одет он был по последней охотничьей моде: начищенные верховые сапоги, новенькие белые вельветовые бриджи, скверно пошитая куртка из горчично-зеленого твида, которой обилие карманов придавало сходство с карнизом, усеянным ласточкиными гнездами. Зеленая тирольская шляпа с пучком алых и оранжевых перьев была сдвинута на затылок; от большого платка, коим он вытирал белый лоб под густыми кудрями, сильно пахло дешевым одеколоном.

— Калимера, калимера! — радостно приветствовал он меня отдуваясь. — Добро пожаловать. Уф! Жарко сегодня, а?

Я согласился и предложил ему отведать оставшейся в моей шляпе земляники. Он опасливо поглядел на ягоды, словно боясь отравы, осторожно взял одну пухлыми пальцами и отправил в рот, благодарно улыбаясь. Похоже было, что ему еще не доводилось есть руками землянику из соломенной шляпы, и он был не совсем уверен, как положено это делать.

— Удачно поохотился, — гордо произнес коротыш, показывая на облепленный перьями и вымазанный кровью, зловеще оттопыривающийся ягдташ.

Из ягдташа выглядывали крыло и голова жаворонка, до того изуродованные дробью, что сразу и не опознать.

Он не против, чтобы я осмотрел содержимое ягдташа?

— Нисколько, пожалуйста, — ответил охотник. — Убедишься, что я не последний стрелок.

Я убедился. Его добычу составляли четыре черных дрозда, иволга, два дрозда другого вида, восемь жаворонков, четырнадцать воробьев, две зарянки, черноголовый чекан и крапивник. Охотник признал, что крапивник маловат, но, добавил он, если приготовить с красным перцем и чесноком — объедение.

— Но эта вот, — горделиво возвестил он, — лучше всего. Будь осторожен, она еще не совсем мертвая.

Он протянул мне окровавленный платок, я бережно развернул его и увидел тяжело дышащего, выбившегося из сил удода с лепешкой запекшейся крови на крыле.

— Конечно, в пищу не годится, — объяснил охотник, — но его перья украсят мою шляпу.

Давно мечтая приобрести экземпляр этой великолепной венценосной птицы с изящным хохлом и рыжевато-черным оперением, я все обрыскал в поисках гнезд, чтобы добыть и вырастить птенцов. И вот в моих руках живой — вернее, полуживой — удод. Тщательно осмотрев птицу, я заключил, что дело обстоит не так уж плохо: только одно крыло сломано, и перелом, насколько я мог судить, без смещения. Задача заключалась в том, чтобы уговорить гордого толстячка расстаться с этим трофеем.

Внезапно меня осенило. Для начала я заявил охотнику, до чего же обидно и досадно, что здесь сейчас нет моей матушки, ведь она признанный во всем мире авторитет по птицам. (На самом деле, мама с трудом отличала воробья от страуса.) Дескать, ею составлен полный определитель птиц для охотников Англии. В доказательство я извлек из своей сумки честно служивший мне, изрядно потрепанный справочник Эдмунда Сандерса, с которым никогда не расставался.

Мои слова произвели глубокое впечатление на толстячка. Он полистал

справочник, бормоча одобрительное «по-по-по-по», и заявил, что моя матушка — несомненно замечательная женщина, если написала такую книгу. Я объяснил, что сожалею об ее отсутствии потому, что она никогда не видела собственными глазами удода. Все остальные птицы на острове ей известны, включая столь редкого зимородка; в доказательство я достал из сумки мой талисман — найденный однажды скальп мертвого зимородка — и положил на землю перед охотником. Крохотная шапочка из ярко-синих перьев поразила его. Если вдуматься, продолжал я, эти перья куда красивее перьев удода. Ему понадобилось некоторое время, чтобы усвоить эту идею, зато потом он принялся упрашивать меня взять удода для моей матушки в обмен на бархатисто-голубой лоскуток. Я искусно изобразил удивление и нерешительность, переходящие в лебезящую благодарность, сунул раненую птицу за пазуху и поспешил домой, а осчастливленный мной охотник, этакий Твидлдам из сказки Кэрролла, остался сидеть на корне оливы, стараясь прикрепить булавкой к своей шляпе скальп зимородка.

Примчавшись домой, я отнес драгоценную добычу в свою комнату и тщательно осмотрел ее. Длинный изогнутый упругий клюв удода, похожий на тонкий ятаган, был цел, и я облегченно вздохнул, потому что без этого хрупкого органа птица не смогла бы выжить. Если не считать испуга и потери сил, единственным изъяном было сломанное крыло. Пострадало плечо; бережно исследовав его, я убедился, что перелом не смещенный и не измочаленный — так ломается сухой прутик в отличие от зеленой веточки. Осторожно срезав хирургическими ножницами перья, я смыл запекшуюся кровь теплой водой и дезинфицирующим раствором, после чего наложил на кость две кривые бамбуковые щепочки и крепко все забинтовал. Получилось не хуже, чем у какого-нибудь профессионала, и я был горд результатом. Одно только неладно — лубки вышли тяжеловатыми, и, когда я отпустил удода, он упал на бок. Потрудившись еще, я сумел смастерить из бамбука и лейкопластыря гораздо более легкие лубки, которые и прибинтовал к птичьему боку узкой полоской бинта. После чего напоил пациента из пипетки и посадил в накрытую материей картонную коробку, чтобы он там приходил в себя.

Я назвал своего удода Гайавата, и его появление в нашей среде было встречено единодушным одобрением, потому что удоды нравились моим родным, к тому же это был единственный экзотический вид, который все они могли опознать за двадцать шагов. В первые дни мне доставало хлопот с поиском корма для Гайаваты, ибо пациент оказался капризным, признавал только живой корм, да и то не всякий. Пришлось выпускать удода на пол и кидать ему лакомое угощение — сочных нефритово-зеленых кузнечиков, толстоногих кобылок с крыльями хрусткими, как галеты, маленьких ящерок и лягушат. А он схватит их клювом и давай колотить обо что-нибудь потверже, вроде ножки стула или кровати, притолоки или тумбы стола, пока не придет к убеждению, что добыча мертва. Затем два-три быстрых глотка — и можно подавать следующее блюдо. Один раз, когда вся семья собралась в моей комнате посмотреть, как кормится Гайавата, я предложил ему двадцатисантиметровую веретеницу. Тонкий клюв, хохол в изящную полоску, красивая рыжевато-черная расцветка — все это придавало Гайавате кроткий, незлобивый вид, тем более что обычно хохол был плотно прижат к голове. Но тут, едва завидев веретеницу, он преобразился в хищное чудовище. Хохол раскрылся веером, дрожа, точно павлиний хвост, зоб раздулся, из глубин горла вырвался странный мурлыкающий звук, и удод решительно направился туда, где, не подозревая о нависшей угрозе, влачилась по полу отливающая медью жертва. Остановившись, удод расправил оба крыла — раненое и здоровое, — наклонился и клюнул, причем фехтовальный выпад клювом был настолько стремителен, что трудно проследить глазами. Веретеница задергалась, изогнувшись восьмеркой, и я с удивлением увидел, что Гайавата первым же ударом раздробил хрупкий, как яичная скорлупа, череп рептилии.

— Ух ты! — воскликнул Ларри, пораженный не менее моего. — Вот такую птицу полезно держать в доме. Несколько десятков подобных ей, и змеи нам не страшны.

— Сомневаюсь, чтобы они могли справиться с большой змеей, — рассудительно заметил Лесли.

— Ничего, — отозвался Ларри, — пусть для начала мелочь истребят, и то хорошо.

— Ты говоришь так, милый, словно наш дом полон змей, — сказала мама.

— А что, разве нет? — сурово произнес Ларри. — Как насчет клубка змей, почище волос Медузы, который Лесли обнаружил в ванне?