Толмач
Шрифт:
Но тот его даже не услышал.
– Только трое находились в Благовещенске во время гибели нашей экспедиции, – не столько для Загорулько, сколько для себя горько проговорил Семенов, – я, толмач и еще этот пропавший солдатик… Шалимов.
Капитан Загорулько еще более растерянно моргнул и вдруг охнул.
– Точно!
После той первой чашки крови Мечит как сорвалась с цепи: стоило Курбану запоздать с принесением очередной, убитой по всем правилам ритуала жертвой, и она или устраивала совершенно жуткий,
Во-первых, по приказу начальника местной полиции бивуак экспедиции находился под неусыпным наблюдением трех-четырех китайских караульных. А во-вторых, каждое новое убийство вызывало всплеск бешеной активности не только у местной полиции, но и казаков отряда. И в последнее время их отягощенные подозрением и вечным ожиданием беды взгляды все чаще останавливались на толмаче-тунгусе.
Но более всего Курбана беспокоило то, что Мечит вела себя не лучше Бухэ-Нойона и совершенно не желала считаться с обстоятельствами. Сумасбродное божество приходило, когда хотело, брало, что хотело, и уходило так же спонтанно и внезапно. А Курбан потом долго отмывался от жертвенной крови, упрашивая Великую Мать отвести глаза русским и полиции – хотя бы на время.
И Великая Мать отводила – сколько могла. Но однажды утром по знаку есаула Добродиева Курбана взяли с двух сторон под мышки, туго стянули кожаным ремешком руки за спиной и силком усадили на бревно у костра.
– А ну-ка, принесите сюда его мешок, – мрачно распорядился есаул.
Самый молодой казак бегом отправился за дорожным мешком толмача, а Добродиев уставился на Курбана тяжелым, немигающим взглядом.
– Я за тобой давно наблюдаю, толмач, и с каждым днем ты мне нравишься все меньше… Сейчас и проверим, что ты за птица.
Курбан похолодел и попытался встать, но его тут же силой усадили обратно.
– Давай, – принял мешок есаул, – сейчас мы о тебе мно-ого чего узнаем…
Он перевернул мешок, вытряхнул все, что там было, себе под ноги и замер.
– Мать честна! Хлопцы! Вы только гляньте, сколько всякого барахла!
Добродиев ковырнул носком сапога туго набитые травами и смесями мешочки, решительно сгреб их ногой в костер, а затем нагнулся и поднял связку священных кожаных онгонов.
– А это что за дерьмо?
– Онгон, – выдохнул Курбан, – от прародительниц наших… прошу… ваше превосходительство, не трогайте их…
Есаул усмехнулся и швырнул онгоны в костер. Курбан взревел, вскочил, сбросил с плеч руки караульных и рванулся вперед. Ему тут же дали подножку, и он рухнул лицом в костер, но выхватить зубами связку кожаных полосок не успел – казаки оттащили за ноги.
– Куда тя несет, дура?!
Курбан взвыл, рванулся еще сильнее, и еще, и еще, и тогда его рубаха лопнула, а на утоптанную землю без числа посыпались замызганные листки бумаги с двуглавым орлом и непонятными столбиками
– А это еще что?! – охнул есаул. – А ну, крепче держи его, ребята!
Он поднял один из листков и, побледнев, повернулся к своим:
– Ребята… это он.
Курбана стали бить сразу, и если бы не вмешательство прибежавших на крик встревоженных китайских караульных, убили бы насмерть.
– Кур-рва! – рыдал вырывающийся из рук полиции Добродиев. – Тварь безбожная! Пустите меня! Пусти, я сказал!
Защелкали затворы, и Курбана, как он был, со связанными за спиной руками, оттащили в сторону, но, казалось, есаула не может удержать ничто – даже угроза стрельбы.
– Т-тварь! – все рвался свести счеты за убитых казачков Добродиев. – Ля-арва-а!..
Курбан его даже не слушал. Кожаные онгоны всех его родственников по материнской линии уже совсем скрючились от жара, и души всех его прародителей до двадцать седьмого колена стремительно вылетали в небо… А потом ярко полыхнули травы, и понявший, что сульде предков уже не спасти, Курбан жадно вдохнул запах разгоревшихся снадобий и поднял глаза на Добродиева.
– Я тебе говорил, не трогай онгоны, – на давно уже мертвом тангутском языке произнес он. – Ты не послушал.
– Тва-арь… – раскачивался повисший на руках четверых полицейских почти обезумевший есаул.
– Теперь ты наш раб, – все так же на тангутском отчеканил Курбан и поднял глаза к вечернему небу, туда, где вот-вот должны были проявиться звездные контуры божественной Обезьяны. – Он твой, Мечит! Я отдаю его тебе!
– Ы-ы-ы… – протяжно ревел есаул, но в глазах его уже не было мысли, а широкие ноздри жадно глотали поднимающийся в сиреневое сумеречное небо дым стремительно прогорающей адской смеси из трав, снадобий и многократно сдобренных священной жертвенной кровью онгонов.
Когда капитан Загорулько и поручик Семенов подъехали к лагерю, его весь уже заполонила китайская полиция.
– Что за черт?! – охнул Загорулько и пустил кобылу галопом.
Семенов – тоже галопом – тронулся вслед, но вскоре оба оторопело остановились. Тела казаков лежали там, где их и настигла жуткая, судя по искаженным страхом и отчаянием лицам, смерть.
– Есаул! – чуть не плача гаркнул Загорулько. – Что за черт?! Есть здесь кто живой?!
– Двое, – послышалось позади, и офицеры обернулись.
Это был Кан Ся.
– Кто?! – как один, выдохнули офицеры.
– Доб-ро-диев, – с трудом выговорил китаец, – и этот… пере-вод-чик.
Офицеры переглянулись и снова повернулись к Кан Ся.
– У вас уже есть версии? – по праву старшего, едва сдерживая гнев, строго спросил Загорулько.
– Да, – кивнул Кан Ся. – Это умышленное убийство.
– Курбан… – уверенно процедил сквозь зубы Семенов. – Это все он.
– Нет, – поджал губы Кан Ся. – Это не монгол; полиция его еле успела спасти. Это ваш все сделал. Есаул.