Толстой и Достоевский. Братья по совести
Шрифт:
2 часа пополуночи.
Гостиница «Лоскутная», в № 33.
«Если будет успех моей речи («Пушкинской». — В. Р.) в торжественном собрании, то в Москве (а стало быть, и в России) буду впредь более известен как писатель (то есть в смысле уже завоеванного Тургеневым и Толстым величия. Гончарова, например, который не выезжает из Петербурга, здесь хоть и знают, но отдаленно и холодно)» (ХХХ1, 168).
«Свидание с Анной Григорьевной Достоевской (П. А. Сергеенко обращался к ней с просьбой Толстого напечатать два отрывка Достоевского из «Записок из Мертвого дома», выбранных для включения в книгу «Круг чтения». — В. Р.).
Дородная седая старушка с крупными прямыми чертами. Приветлива, проста и обходительна. Очень обрадовалась, что могла быть полезной Льву Николаевичу. Начала рассказывать, как страстно хотел Достоевский познакомиться с Львом Николаевичем. И два раза был случай. Раз в Петербурге на лекции Владимира Соловьева. Лев Николаевич был с Н. Н. Страховым, но Страхов так держал себя, что Анне Григорьевне показалось, что он сердится на Достоевских, у которых каждое воскресенье обедал. Но потом он сказал, что был с Львом Николаевичем.
— Ай, какая жалость! Чего же вы меня не познакомили с Львом Николаевичем?
— Он просил меня ни с кем не знакомить.
Второй раз — Достоевский был в Москве в 1880 году при открытии памятника Пушкину и хотел поехать в Ясную, но приехавший оттуда Тургенев объявил, что Лев Николаевич «сходит с ума (И. С. Тургенев находился в Ясной Поляне 2–4 мая 1880 г., когда в Толстом происходил мучительный перелом в его мировоззрении. До Достоевского дошли слова Тургенева «Толстой сошел с ума» из уст Д. В. Григоровича и М. Н. Каткова. Понимая всю деликатность ситуации, Достоевский отменил свою поездку в Ясную Поляну. — В. Р.)» (ТВ С. Т. 2. С. 127).
Открытие памятника А. С. Пушкину на Страстной площади в Москве в 1880 г. Рис. А. Баумана
«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа», — сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с Петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание» (XXVI, 136–137).
«В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Отыскал же он его, конечно, не у Байрона только. Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей Русской земле, поселившийся. Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество и еще долго, кажется, не исчезнут. И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы искать у цыган в их
«…Эта гениальная поэма не подражание! Тут уже подсказывается русское решение вопроса, «проклятого вопроса», по народной вере и правде: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве», вот это решение по народной правде и народному разуму. «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой — и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя — и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его. Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам ее недостоин, злобен и горд и требуешь жизни даром, даже и не предполагая, что за нее надобно заплатить» (XXVI, 139).
«…В европейских литературах были громадной величины художественные гении — Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин.
И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт. Самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ними народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания, как мог это проявлять Пушкин» (XXVI, 145).
«Мы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом, почти с самого первого шагу различать, снимать противоречия, извинять и примирять различия, и тем уже выказали готовность и наклонность нашу, нам самим только что объявившуюся и казавшуюся ко всеобщему общечеловеческому воссоединению со всеми племенами великого арийского рода. Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. О, всё это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей» (XXVI, 147).
Открытие памятнику А. С. Пушкину в Москве. 1880
«Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю «в рабском виде исходил благословляя» Христос. Почему же нам не вместить последнего слова его?» (XXVI, 145).