Толстой и Достоевский. Братья по совести
Шрифт:
Возвращаясь домой по опустевшим московским улицам и проверяя только что испытанное глубокое впечатление, я дала себе слово (и сдержала его) никогда более не видать графа Льва Николаевича, несмотря на то, что добрая графиня много раз звала меня даже гостить в Ясную Поляну. Я опасалась, что при следующем моем свидании я застану графа Льва Николаевича больным, раздраженным или безвольным, и я увижу в нем другого человека, и тогда навеки исчезнет во мне то очарование, которое я испытала и которое мне было так дорого! Зачем же лишать себя тех душевных сокровищ, которые судьба изредка посылает на нашем жизненном пути?» (Достоевская А. Г. С. 412–416).
[II. Ответ А. Г. Достоевской
А. А. Измайлов
«…Анна Григорьевна всю жизнь трудилась для славы его имени. Ее стараниями устроен музей имени Ф. М. Достоевского в Москве, школа в Старой Руссе, издан, потребовавший колоссального труда, библиографический указатель всего, что когда-либо писано о нем. Тридцать два года она издавала его сочинения. Она воистину осталась верною его памяти и не только в том смысле, что оставшись вдовою всего в 34 года, не подумала о втором замужестве.
А. Г. Достоевская. 1916
— Мне это казалось бы кощунством. Да и за кого можно идти после Достоевского? Я шутила — «разве за Толстого!». И теперь я живу его памятью. Конечно, нет дня, чтобы на протяжении его я раз пятнадцать не вспомнила о нем. Встретить человека, который им интересуется и его любит, и поговорить с ним о покойном — для меня слаще меда. Когда умирает кто-нибудь из людей, лично знавших Федора Михайловича, мне больно, хотя бы лично я его почти и не знала. Мне дороги все те, кто знал его не только как писателя по сочинениям, но и как человека…
— Это был совершенный человек. Его душа была создана для такой безграничной нежности, полна такой беспредельной доброты, снисходительности, чуткости, что это трудно представить не знавшему его. В первый год своего замужества я вела день за днем дневник, давши такое обещание матери. Когда теперь я его перечитываю, меня умиляет до слез трогательная доброта и снисходительность этого человека к такому неустановившемуся существу, каким была вошедшая в его дом 20-летняя девушка, да еще избалованная в семье. Вы знаете, что муж никогда при жизни не виделся с Толстым. Когда после его смерти я была у Льва Николаевича [85] , он предложил мне: «Расскажите, какой человек был ваш муж». Я описала его, как идеал человека, и нисколько не кривила душой. Таким он мне казался и таким был. «И я его представлял так же», — сказал Толстой и, конечно, для того, чтобы доставить мне большое удовольствие, сказал, что во мне он ловит даже внешнее сходство с покойным» (Ф. М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников. С. 190).
85
Февраль 1889 г.
Глава тридцать вторая. «ДА СОЙДЕМСЯ МЫ В ПОЛНОМ БРАТСТВЕ…»
Достоевский и Лев Толстой о «еврейском вопросе» в России
«Очень сожалею, что не могу исполнить вашего желания. Не имею никакого определенного мнения о сионизме. Выдумывать же какое-нибудь суждение о предмете мне мало известном считаю ненужным. Лев Толстой» (74, 102).
86
Ответ на запрос А. Фишгендлера (Воронеж) об отношении Толстого к сионизму.
«Что же касается моего отношения к евреям и к ужасному кишиневскому событию, то оно, казалось бы, должно быть ясно всем тем, кто интересовался моим мировоззрением. Отношение мое к евреям не может быть иным, как отношение к братьям, которых я люблю не за то, что они евреи, а за то, что мы и они, как и все люди, сыны одного отца — Бога, и любовь эта не требует от меня усилий, так как я встречал и знаю очень хороших людей евреев.
Отношение же мое к кишиневскому преступлению тоже само собой определяется моим религиозным мировоззрением. Еще не зная всех ужасных подробностей, которые стали теперь известны потом, я по первому газетному сообщению понял весь ужас совершившегося и испытал тяжелое смешанное чувство жалости к невинным жертвам зверства толпы, недоумения перед озверением этих людей, будто бы христиан, чувство отвращения и омерзения к тем, так называемым образованным людям, которые возбуждали толпу и сочувствовали ее делам и, главное, ужаса перед настоящим виновником всего, нашим правительством с своим одуряющим и фанатизирующим людей духовенством и с своей разбойнической шайкой чиновников. Кишиневское злодейство есть только прямое последствие проповеди лжи и насилия, которая с таким напряжением и упорством ведется русским правительством.
Отношение же к этому событию правительства есть только новое доказательство его грубого эгоизма, не останавливающегося ни перед какими жестокостями, когда дело идет о подавлении кажущегося ему опасным движения, и его полного равнодушия, подобного равнодушию турецкого правительства к армянским побоищам, к самым ужасным жестокостям, если только они не касаются его интересов.
Вот все, что я мог бы сказать по случаю кишиневского дела, но все это я давно уже высказал.
Если же вы спросите меня: что, по моему мнению, нужно делать евреям, то ответ мой тоже сам собой вытекает из того христианского учения, которое я стараюсь понимать и которому стараюсь следовать. Евреям, как и всем людям, для их блага нужно одно: как можно более в жизни следовать всемирному правилу — поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, и бороться с правительством не насилием — это средство надо предоставить правительству — а доброю жизнью, исключающей не только всякое насилие над ближним, но и участие в насилии и пользование для своих выгод орудиями насилия, учрежденными правительством. Вот все — очень старое и известное, что я имею сказать но случаю ужасного кишиневского события. Лев Толстой» (74, 107–108).
«— Евреи бывают четырех типов, — сказал Л. Н., — 1) космополиты, которым общее дороже еврейского (Григорий Моисеевич — милый, но не религиозный человек); 2) выбирающие из еврейской религии самое высшее; 3) не думающие, обрядные евреи, деловые, которым гешефт важнее всего; 4) сионисты» (Маковицкий Д. П. Кн. 1. С. 19).