Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты
Шрифт:
— Мне, конечно, это неприятно, но мне еще неприятнее было бы, если б мой сын, как дурак, повторял чужие слова и мысли, не будучи в силах сам критически к ним отнестись.
Карташев, ничего не говоря, подошел к своему столу и взял исписанный лист бумаги.
— Прочти… это тебе покажет, умею ли я критически относится к тому, что читаю.
— Это что?
— Это выписаны места, с которыми я не согласен.
Заметки были вроде следующего:
«Я не могу согласиться насчет музыки, — он любил сигары, а я музыку».
Мать
— Читай.
— Знаешь, Корнев сказал: «Как это у тебя такая умная и развитая мать и до сих пор не дала тебе Писарева».
Карташев любовался исподтишка смущением матери и ждал ее ответа.
— Корневу мать дала?
— Нет… У Корнева мать простая совсем.
— Ты видел ее?
— Я вот заходил, когда книги брал у него.
— Кто ж у него еще?
— Сестра есть.
— Большая?
— Лет пятнадцати, верно.
— Учится?
— Да, в гимназии. Мы ее и встретили возле гимназии, когда шли… Вот Зина жалуется на меня, а посмотрела бы на Корнева…
— Что ж, он обижает сестру?
— Не обижает, а воли ей над собой не дает.
— А над тобой кто ж волю дает?
— Ну-у…
— Что ж, Корнев и к тебе станет ходить, или ты только к нему?
Карташев сдвинул брови.
— Я его не звал.
— В обществе, по крайней мере, принято, что раз ты бываешь, то и у тебя должны бывать.
— Какое ж мы общество?
— Да уж раз вам дело до Писарева, значит, вы взрослые.
— Писареву все равно, будут ли люди соблюдать разные такие житейские церемонии или нет, — усмехнулся Карташев.
— Вот ты как! Ну, а все-таки я бы тебя попросила — пока ты у меня в доме, бывать только у тех, кто и тобой не пренебрегает.
— Да за что же ему мной пренебрегать?
— А в таком случае зачем же он к тебе не идет? Ты уж не маленький и должен понимать, что самолюбие выше всего: раз позволишь себе наступить на ногу — и конец, — на тебя всегда будут сверху вниз смотреть.
— Да я уверен, что он и придет ко мне.
— Посмотрим.
После первых двух томов Писарева Карташев прочел еще несколько других, заглянув в Добролюбова, просмаковал введение Бокля, читал Щапова и запомнил, что первичное племя, населявшее Россию, было курганное и череп имело субликоцефалический.
Отношения Корнева и Карташева изменились: хотя споры не прекращались и носили на себе все тот же страстный, жгучий характер, но в отношения вкралось равенство. Карташева стала приглашать партия Корнева на свои вечера: Карташев потянул за собой и свою компанию. Даже Семенов примирился, бывал на чтениях и убедился, что там не происходит ничего, за что могло бы последовать исключение кого бы то ни было из гимназии.
Берендя тоже с жаром и страстностью набросился на чтение и постепенно приобрел некоторое уважение в кружке как человек начитанный, с громадной памятью,
Иногда, если у компании хватало терпения, его дослушивали до конца, и тогда из тумана высокопарных слов выплывала какая-нибудь оригинальная, обобщенная и обоснованная мысль.
Корнев тогда задумывался, грыз ногти и пытливо заглядывал ему в глаза, пока высокий Берендя, в позе танцора, подымаясь еще выше на носки и осторожно прижимая руки к груди, спешно выкладывал перед всеми свои соображения.
Только в глазах Вервицкого Берендя сохранил свой прежний вид дурня и растеряхи в практической жизни. Впрочем, таким он и был в общежитейских отношениях: был на счету у начальства неспособным, имел плохие отметки, по математике из двойки не вылезал и только по истории имел круглую пятерку. Историю, и особенно русскую, он любил до болезни. Обладая громадною памятью, он помнил все года и перечитал массу исторических русских книг.
Барометр товарищеских отношений — Долба снисходительно трепал Берендю по плечу и добродушно говорил:
— Бокль не Бокль, а дай же, боже, щоб наше теля да вивка съило.
Аглаида Васильевна добилась наконец своего. Однажды Карташев после долгих колебаний (он все боялся, что не захотят к нему прийти) пригласил к себе Корнева, Рыльского, Долбу и прежних своих приятелей — Семенова, Вервицкого и Берендю.
Прежние приятели уже собрались и пили вечерний чай за большим семейным столом, когда раздался звонок и в переднюю ввалились вновь прибывшие. Они раздевались, переглядывались между собою и громко перебрасывались словами.
Рыльский, прежде чем войти, вынул чистенький гребешочек, причесал им и без того свои гладкие, мягкие, золотистые волосы, оправил pince-nez, весело покосился на замечание Корнева «хорош», проговорив «рыло», и первый вошел в гостиную. Увидев общество в другой комнате, он уверенно направился туда.
За ним вошел Корнев, невозможно перекосив лицо и с каким-то особенно глубокомысленным, сосредоточенным видом.
Сзади всех, покачиваясь, с оттенком какого-то пренебрежения и в то же время конфузливости, шел Долба, потирая руки и ежась, точно ему было холодно.
Карташев вышел в гостиную навстречу гостям и сконфуженно пожал им руки. Несколько мгновений он стоял перед своими гостями, а гости стояли перед ним, не зная, что с собою делать.
— Тёма, веди своих гостей в столовую! — выручила мать.
Раскланиваясь перед Аглаидой Васильевной, Рыльский шаркнул, наклонив голову, и, вежливо еще раз поклонившись, пожал протянутую ему руку. Корнев слил все в одном поклоне, сжал крепко руку, низко наклонил голову и еще больше перекосил лицо. Долба размашисто наклонился и после пожатия, поднимая голову, энергично тряхнул волосами, и они, разлетевшись веером, опять улеглись на свои места.