Том 1. Ганц Кюхельгартен. Вечера на хуторе близ Диканьки
Шрифт:
Однако ж чорт, сидевший в мешке и заранее уже радовавшийся, не мог вытерпеть, чтобы ушла из рук его такая славная добыча. Как только кузнец опустил мешок, он выскочил из него и сел верхом ему на шею.
Мороз подрал по коже кузнеца; испугавшись и побледнев, не знал он, что делать, уже хотел перекреститься… Но чорт, наклонив свое собачье рыльце ему на правое ухо, сказал: „Это я — твой друг, всё сделаю для товарища и друга! Денег дам сколько хочешь“, пискнул он ему в левое ухо. „Оксана будет сегодня же наша“, шепнул он, заворотивши свою морду снова на правое ухо. Кузнец стоял размышляя.
„Изволь“, сказал он наконец: „за такую цену готов быть твоим!“
Чорт всплеснул руками и начал от радости галопировать на шее кузнеца. „Теперь-то попался кузнец!“ думал он про себя: „теперь-то я вымещу на тебе, голубчик, все твои малеванья
„Ну, Вакула!“ пропищал чорт, всё так же не слезая с шеи, как бы опасаясь, чтобы он не убежал: „ты знаешь, что без контракта ничего не делают“.
„Я готов!“ сказал кузнец: „у вас, я слышал, расписываются кровью; постой же, я достану в кармане гвоздь!“ Тут он заложил назад руку — и хвать чорта за хвост.
„Вишь какой шутник!“ закричал смеясь чорт: „ну, полно, довольно уже шалить!“
„Постой, голубчик!“ закричал кузнец: „а вот это как тебе покажется?“ При сем слове он сотворил крест, и чорт сделался так тих, как ягненок. „Постой же“, сказал он, стаскивая его за хвост на землю: „будешь ты у меня знать подучивать на грехи добрых людей и честных христиан“. Тут кузнец, не выпуская хвоста, вскочил на него верхом и поднял руку для крестного знамения.
„Помилуй, Вакула!“ жалобно простонал чорт: „всё, что для тебя нужно, всё сделаю, отпусти только душу на покаяние: не клади на меня страшного креста!“
„А, вот каким голосом запел, немец проклятый! теперь я знаю, что делать. Вези меня сей же час на себе! слышишь, неси как птица!“
„Куда?“ произнес печальный чорт.
„В Петембург, прямо к царице!“ и кузнец обомлел от страха, чувствуя себя подымающимся на воздух.
Долго стояла Оксана, раздумывая о странных речах кузнеца. Уже внутри ее что-то говорило, что она слишком жестоко поступила с ним. Что, если он в самом деле решится на что-нибудь страшное? Чего доброго? может быть он с горя вздумает влюбиться в другую и с досады станет называть ее первою красавицею на селе. Но нет, он меня любит. Я так хороша! он меня ни за что не променяет; он шалит, прикидывается. Не пройдет минут десять, как он, верно, придет поглядеть на меня. Я, в самом деле, сурова. Нужно ему дать, как будто нехотя, поцеловать себя. То-то он обрадуется! и ветреная красавица уже шутила с своими подругами. „Постойте“, сказала одна из них: „кузнец позабыл мешки свои; смотрите: какие страшные мешки! Он не по-нашему наколядовал: я думаю, сюда по целой четверти барана кидали; а колбасам и хлебам верно счету нет. Роскошь! целые праздники можно объедаться“.
„Это кузнецовы мешки?“ подхватила Оксана: „утащим скорее их ко мне в хату, и разглядим хорошенько, что он сюда наклал“. Все со смехом одобрили такое предложение.
„Но мы не поднимем их!“ закричала вся толпа вдруг, силясь сдвинуть мешки.
„Постойте“, сказала Оксана: „побежим скорее за санками и отвезем на санках!“
И толпа побежала за санками.
Пленникам сильно прискучило сидеть в мешках, несмотря на то, что дьяк проткнул для себя пальцем порядочную дыру. Если бы еще не было народу, то, может быть, он нашел бы средство вылезть; но вылезть из мешка при всех, показать себя на смех… Это удерживало его, и он решился ждать, слегка только покряхтывая под невежливыми сапогами Чуба. Чуб сам не менее желал свободы, чувствуя, что под ним лежит что-то такое, на котором сидеть страх было неловко. Но как скоро услышал решение своей дочери, то успокоился и не хотел уже вылезть, рассуждая, что к хате своей нужно пройти, по крайней мере, шагов с сотню, а может быть и другую. Вылезши же, нужно оправиться, застегнуть кожух, подвязать пояс — сколько работы! да и капелюхи остались у Солохи. Пусть же лучше девчата довезут на санках. Но случилось совсем не так, как ожидал Чуб: в то время, когда девчата побежали за санками, худощавый кум выходил из шинка расстроенный и не в духе. Шинкарка никаким образом не решалась ему верить в долг; он хотел было дожидаться, авось либо придет какой-нибудь набожный дворянин и попотчивает его; но как нарочно все дворяне оставались дома и, как честные христиане, ели кутю посреди своих домашних. Размышляя о развращении нравов и о деревянном сердце жидовки, продающей
„Здравствуй“, сказал остановившись ткач.
„Куда идешь?“
„А так. Иду куда ноги идут“.
„Помоги, человек добрый, мешки снесть! кто-то колядовал, да и кинул посереди дороги. Добром разделимся пополам“.
„Мешки? а с чем мешки, с книшами или паляницами?“
„Да думаю, всего есть“.
Тут выдернули они наскоро из плетня палки, положили на них мешок и понесли на плечах.
„Куда ж мы понесем его? в шинок?“ спросил дорогою ткач.
„Оно бы и я так думал, чтобы в шинок; но ведь проклятая жидовка не поверит, подумает еще, что где-нибудь украли; к тому же я только что из шинка. Мы отнесем его в мою хату. Нам никто не помешает: жинки нет дома“.
„Да точно ли нет дома?“ спросил осторожный ткач.
„Слава богу, мы не совсем еще без ума“, сказал кум: „чорт ли бы принес меня туда, где она. Она, думаю, протаскается с бабами до света“.
„Кто там?“ закричала кумова жена, услышав шум в сенях, произведенный приходом двух приятелей с мешком, и отворяя дверь.
Кум остолбенел.
„Вот тебе на!“ произнес ткач, опустя руки.
Кумова жена была такого рода сокровище, каких не мало на белом свете. Так же, как и ее муж, она почти никогда не сидела дома, и почти весь день пресмыкалась у кумушек и зажиточных старух, хвалила и ела с большим аппетитом и дралась только по утрам с своим мужем, потому что в это только время и видела его иногда. Хата их была вдвое старее шаровар волостного писаря, крыша в некоторых местах была без соломы. Плетня видны были одни остатки, потому что всякой, выходивший из дому, никогда не брал палки для собак в надежде, что будет проходить мимо кумова огорода и выдернет любую из его плетня. Печь не топилась дня по три. Всё, что ни напрашивала нежная супруга у добрых людей, прятала как можно подалее от своего мужа и часто самоуправно отнимала у него добычу, если он не успевал ее пропить в шинке. Кум, несмотря на всегдашнее хладнокровие, не любил уступать ей, и оттого почти всегда уходил из дому с фонарями под обеими глазами, а дорогая половина, охая, плелась рассказывать старушкам о бесчинстве своего мужа и о претерпенных ею от него побоях.
Теперь можно себе представить, как были озадачены ткач и кум таким неожиданным явлением. Опустивши мешок, они заступили его собою и закрыли полами; но уже было поздно: кумова жена, хотя и дурно видела старыми глазами, однако ж мешок заметила. „Вот это хорошо!“ сказала она с таким видом, в котором заметна была радость ястреба. „Это хорошо, что наколядовали столько! Вот так всегда делают добрые люди, только нет, я думаю, где-нибудь подцепили. Покажите мне сей час, слышите, покажите сей же час мешок ваш!“
„Лысый чорт тебе покажет, а не мы“, сказал приосанясь кум.
„Тебе какое дело?“ сказал ткач: „мы наколядовали, а не ты“.
„Нет, ты мне покажешь, негодный пьяница!“ вскричала жена, ударив высокого кума кулаком в подбородок и продираясь к мешку. Но ткач и кум мужественно отстояли мешок и заставили ее попятиться назад. Не успели они оправиться, как супруга выбежала в сени уже с кочергою в руках. Проворно хватила кочергою мужа по рукам, ткача по спине и уже стояла возле мешка.
„Что мы допустили ее?“ сказал ткач очнувшись.
„Э, что мы допустили! а отчего ты допустил!“ сказал хладнокровно кум.
„У вас кочерга, видно, железная!“ сказал после небольшого молчания ткач, почесывая спину. „Моя жинка купила прошлый год на ярмарке кочергу; дала пивкопы, та ничего… не больно…“
Между тем торжествующая супруга, поставив на пол каганец, развязала мешок и заглянула в него.
Но, верно, старые глаза ее, которые так хорошо увидели мешок, на этот раз обманулись. „Э, да тут лежит целый кабан!“ вскрикнула она, всплеснув от радости в ладоши.