Том 1. Голый год
Шрифт:
А черту с чертом и Богом, мастеру лощинных дел, если взглянуть теперь с холма, то холмы уже не задний план ренессансных панно, – а белая пустыня, и из белых пен снегов, под белым небом ступают рати в тридцать три богатыря – лесов, осироченных волками, снегами, морозами, ночами. Но по-прежнему в ночи и в волчьем мраке, изрешеченный домной, лоскутьями турбинных электричеств, газовыми фонарями, воет воем заводского гудка, метелью плачет, гогочет гоготом лесов, гнусавит волчьим воем – лощинных дел вершитель, черт с чертом йогом, черт черной индустрии.
А
– На развалинах, по горьким проселкам, в рассветах, из лесов и полей, от лучин, от овчин, от печей, от повинности, от волисполкомов и от кол- и совхозов съезжались делегаты в зипунах, в лаптях, в тулупах, в валенках, – товарищ, подсади! – чтобы поставить в городе лошадей на постоялом дворе «Советской Республики № 3»;
– в черных рассветах, от цехов и завкомов, от жен, шахт и станков, шли рабочие, в прозодежде и башмаках на деревянных подошвах; – чтобы всем встать, еще с улицы, в Доме Советов, в очереди: за хлебом, колбасой и махоркой, и на проверку мандатной комиссии.
– Товарищи! Вы единственные хозяева съезда и уезда, и революции!
Весь подъезд и фойе в Доме Советов в огромных рабочих из «Роста» товарища Полунина. В Исполкоме, – в Финотделе, – в Эо, – в земотделе, в комнатах 7, 13, 15,3 – жарче, чем когда через штаб товарища Черепа проходят тысячи «рода оружия и основания статьи» до писцовой судороги от пота портянок и тысяч. И в полуподвале: Женотдел, где аберрируют и не аберрируют, где в штанах и в юбках, анкетируют, культурно-просветительствуют, командируются, просыпаясь. На двери в зал заседания висит изречение из Послания апостола Павла:
– «Кто не работает – тот не ест».
– Товарищи! Кто получил колбасу?.. Съезд сейчас открывается!
Кто получил колбасу?..
– Погоди, поспешь. Чай не пожарна команда.
– Одно дело, надо подкрепиться! Бывалыча как в старину-то, завертки на оглоблях у саней руками отогревали, а теперича што…
– Эх, касатка, мало ты даешь, сё-таки!
– «Это бууудет последний и решительный бой!»
В оркестре – самое главное – барабан. Шшшш, – шелестят лапти. Мандатная комиссия. Этак, почавкивая, открывают съезд советов: доедают колбасу. «Кто не работает – тот не ест». И махорка, этак колечками, идет под люстру. Где некогда в Государственном Банке стоял Александр II, сейчас стоит Ленин –
– в Москве, на Кремлевской площади, в кепке.
В зале собрания не разбелесилась еще вчерашняя махорка, – хотя и не видно его, все же лежит где-то, скребется и дышит старый огромный, в чесотке, ирландский дог. – Ну, конечно: доклад о международном положении. – Товарищу Ордыниной перекинуться через кафедру, руку закинуть, и –
– Интернационал! Антанта! Всемирный капитализм! Всемирная революция! Кулак малых государств. Малая Антанта! Третий Интернационал и Коминтерн! Всемирный социализм! Белые, зеленые, красные: белые банды, красная армия и зеленая сволочь! – В экспрессе дней волокита Памира без дней сошествия – не со креста, а с Памира, не Христа, а нас.
– А ничего бабочка. Красивенькая!
– У-у, люта!
– А маловато колбасы дали, сё-таки…
– Слышь, Мерзеев, а у нас в
– Ну?!.
– «Это будет последний и решительный бой!»… И товарищ Ордынина сходит – не с Памира, – а с кафедры.
– Товарищи! Потому как я беднейший крестьянин стою на трех уездах, в трех уездах моего петуха слыхать, потому я хочу высказаться на резолюцию. У нас, товарищи, не социлизм, а скотолизация! Вон в том углу сидит господин товаришш Буфеев, а он из нашего совхоза, заморил трех народных коров и буржак. А лизарюцию мы примаем! Правильно! Буржуаков нам не надоть. А што касается комун, то тоже не надоть!
Ооо! Ааа! Ууу!..
Звонок из президиума:
– Хорошо, товарищ! Будет принято к сведению!
За резолюцию по докладу товарища Ордыниной выступает вне очереди, – перс, член ЦК ИрКП, не по-восточному радостный и по-восточному наивный, – он говорит по-английски:
– From all the revolutionary peoples of Iran Ygrest the greates and the most liberal Russian Republic in the world and I hope, the day will come! – мужики слушают косо, иные развязали свои узелки, чтобы поесть пока непонятно.
Затем был доклад Исполкома:
– Товарищи! Вы единственные хозяева революции, съезда и уезда!
Затем был обед: «кто не работает, тот не ест».
Затем был доклад земотдела. И заканчивая доклад, (из лесов, от полей, от деревень и сел приехали делегаты!) докладчик сказал:
– А в заключение я должен сказать, товарищи, про волков и о мерах, принятых в борьбе с этим бичом рабоче-крестьянской разрухи! Пока в отделе охоты земотдела зарегистрировано семь стай в количестве сорока пяти волков! Мобилизуются все охотники уезда и вас, товарищи, мы просим всемерно помогать на местах!
– Ооо! Ааа! Ууу!
На развальнях, из рассветов, от лучин, печей, овчин, от полей, лесов, суходолов, – от волков, – приехали члены съезда в зипунах, лаптях, тулупах, валенках. – Дог заворочался в зале.
– Ооо! Ааа! Ууу!..
– Конешно, товарищи! Мы победим и эту разруху!.. –
– Арише Рытовой –
– Ах, как громко смеется она, девка в двадцать семь, – не потому ли, что даже весело ей вывозить на себе: и папашу как бочка, и мамашу как щенка, и каменный дом с мостовой на дворе, – ей, пополневшей даже, много раз стриженой всюду, в бане подпрятавшей сало свиное?!
Папаша же Рытов, –
– папаша же Рытов вдруг скрылся, как кот Карла Карловича, в каких-то бурьянах: стало быть, барометр упал к непогоде.
С холмов видны лишь в пирамидах каменноугольной пыли – кресты окаменевших переулков в каменных домах поселка городского…
Но барометр упал не потому, что идет съезд советов (съезд советов у меня только, чтоб сказать о волках), – а потому, что внизу поперли банды белых.
В каменном доме Ксении Ордыниной, из которого выгнаны всяческие Ариши Рытовы и мимо которого ходят двумя ногами на четвереньках, – избывать Ксении Ордыниной ноябрьскую ночь. И дом, и город, и ночь, и тишина – избывали папашу Рытова. Ксения одна избывала часы до товарища Черепа, от губ которого нет возможности оторваться, и каждый шорох судорогой пробегал по спине и наяву шли сны – о снах. –