Том 1. Голый год
Шрифт:
Это было пятнадцатого. Для меня ясно, что все, что было – было создано Кофиными, чтобы устроить мне скандал, как предрекал Лазарь Иванович. Вдохновительницей, конечно, была Галина Глебовна, с тем, чтобы замести свои проделки. Было мобилизовано все против меня, одни невинности, инсинуированные и оклеветанные мною, до Вари включительно, и до жены в частности.
Я кончил и жду слова товарищей-судей.
Ветеринарный врач Сергей Драбэ».
Камертон – охотничьим рогом:
– До-до! до-соль! – до-дооо!..
На донья морские опускаются люди в колоколах: под колоколами домов, за трубы спущенных с неба на землю, в городе, люди – Еруслан Лазаревич Кофин, ветеринар Драбэ, доктор Белохлебов, дамы, прочие, –
Людьми –
– комментировать:
ибо
в метели –
Абсолютный покой.
Так. – Вот. – Так. –
– Двухэтажный колокол дома на Большой (теперь Красной) улице прикрыл Кофина, Еруслана Лазаревича (внизу в доме была парикмахерская «Козлов из Москвы»: Лазарь Иванович всю жизнь там брился бесплатно, в революцию уже по старой памяти о своем прежнем земском начальничестве). Двуспальная кровать во втором этаже, в дальней комнате: сколь много играет в жизни людей – кровать. Еруслан Лазаревич на двуспальной кровати всегда спал один, Галина Глебовна спала где угодно, но не в двуспальной кровати. Ведь знал Еруслан, как все знали, что – с кем не спала в городе Галина Глебовна Кофина, – с тех пор, давно, когда жизнь танцевала от винта в коммерческом клубе, а там в клубе отплясывал венгерки сибиряк Никитин, швыряя сотенными, чтоб оказаться потом фальшивомонетчиком и совсем не Никитиным и чтоб на суде тогда выступать – в Варшаве – Галине Глебовне – свидетельницей-любовницей. А он, Еруслан Лазаревич, земский начальник, любил выпить в хорошей компании, хорошо закусить, поговорить по душам о задачах интеллигенции, называя ее Эоловой арфой, – и он любил Галину Глебовну, и ленты в белье Галины Глебовны после стирки вдевал – он же! Эолова арфа!..
– Молчать бы, молчать! Никто не откроет Америки новой. И он солгал тогда Драбэ: для него была свята двуспальная – пустая – кровать. Драбэ: Драбэ пил водку, пел песни и – где Америка, что вот неделю назад ходила Галина – в ветеринарную амбулаторию ночью, – через заборную щель. Еруслан видел, как ушла она оттуда, должно быть, прогнанная. Лев Семенович Гольдиндах – не отдавал еще жены другому, не открыл еще старой Зеландии, быдлом не подставил еще голову под страдания – и Колумбом поставил яйцо: –
– вечер был, чай пили, Еруслан Лазаревич чай разливал: Галина Глебовна штудировала роль для спектакля, – Лев Семенович: влетел, разорвался, в шубе уселся за стол, возбужденно съел порцию Еруслановой смоквы.
– «Я пришел поговорить серьезно. Когда мы были в Березняках у Гликерии Михайловны, ветеринар Драбэ о вас, Галина Глебовна, говорил всякие мерзости, что вы были с ним в связи».
Ах, кто же, кроме Галины, знал, что Галину прогнал Драбэ, и кто, кроме Галины, знал, что Роза, жена Льва Семеновича, была – Драбэ? – И это Галина сказала тогда Льву Семеновичу о том, что Драбэ болтал (тут же при Лазаре придумано было), болтал – Лазарю Ивановичу говорил Драбэ, что целовался с Розой Карловной. Лев Семенович не отдавал еще никогда другому жены, – Еруслан знал это. – И вечер был, и чай был, и спирт за ужином, и номер «Исторического вестника» за девяностый год болтался на столе. Лев Семенович сходил за Розой Карловной, вместе коротали вечер и обсуждали, как реагировать. – Роза Карловна плакала, возмущенная, что целовалась, юлила, клялась, Галина Глебовна многоопытно кошкой играла с неопытным блудом Розалии: – Как им обеим идти давать пощечины Драбэ, когда Драбэ любовник обеих? – Ну, конечно, надо идти и защиты просить у жены! –
Разговор после ужина с водкой был по душам, об Эоловой
Колоколом дома прикрыта кровать Еруслана Лазаревича, и это к нему пришла ночью Галина Глебовна, очень нежная, в розовых ленточках, вставленных Ерусланом, чтоб говорить о мерзостях Драбэ. Богатырь такой, Еруслан Лазаревич – ленточки вставляет! и – как ему не раздавить, не уничтожить – Драбэ?! – Лазарь Иванович одевался всегда в сюртучок плюс манжеты, плюс шевелюра с поэтической холкой. А дома – а дома привешены за трубу к небесной тверди.
Метель.
Муть, мгла, мга, зги.
Так. – Вот. –
– Драбэ судьям бумагу и «письма Галины» принес, похохотал, покурил и ушел. Судьи рядили, как им судить? – Ведь в «письмах Галины» были – и «Галя», и «твоя», и, «целую единица десять нулей раз», – было как в письмах и к судьям, как же гласить это обществу? Судьи судили, как им рядить? – Еруслан принял суд вдохновенно. –
– И к Еруслану пошел Белохлебов. –
– Путь Белохлебова: улочка в заборах, в скамейках у калиток, церковная ограда, площадь, памятник жертв октябрьского восстания против торговых рядов, улица в булыжинах мостовой, в домах из камня, каждый, как гроб, – и всюду, конечно, воронье на ветлах. Костюм Белохлебова: бекеша из верблюжьего сукна и треух с красным крестом. Характер Белохлебова: круглый, деревянная мягкость от добродетели. Идея в Белохлебове: рационалистическая добродетель – помирить Драбэ с Кофиным, хоть и мерзавец Драбэ.
– Як вам на минуту, Лазарь Иванович. Простите, спешу. Надо вам помириться. Я говорю вам, как друг. Будем откровенны. Простите, что касаюсь столь интимного. – Шепотом: – Понимаете, Драбэ приложил к делу письма Галины Глебовны, письма к нему, ну, понимаете… Это, конечно, нечестно. Н-но – понимаете, – скандал на весь город… Н-но – Драбэ, конечно, вправе предъявить материал… – Погромче: – Простите, что касаюсь. Я говорю вам, как истинный друг.
Лазарь Иванович одевался всегда в сюртучок плюс манжеты плюс прическа с поэтической холкой. Лазарь Иванович – в сумерках, до чая – слег в двуспальную свою кровать, сняв сюртучок и манжеты. У Лазаря Ивановича с Галиной Глебовной была семейная сцена, громкая до визга. Визжал Лазарь Иванович.
Лазарь Иванович в истерике:
– Ты, ты, ты! Я не могу даже честно реагировать!
Галина Глебовна в самогипнозе:
– Ты, ты, ты, урод!.. Трус! погубил мою жизнь!
– Что же, паскудные письма напоказ выставлять?
– Ты, ты, ты… Письма? письма… Какие письма?..
– А те письма, что ты писала скотолечебнику!
– Что-о? Письма Драбэ? – Ложь!
– Мне Белохлебов их показал…
– Ах, негодяй! – Негодяй: относилось, конечно, к Драбэ.
– И Розины письма тоже принес?
– Нет, Розу он не желает паскудить.
Путь Белохлебова: улица в булыжинах мостовой, в домах из камня, каждый, как гроб, а всюду, конечно, воронье на ветлах. Костюм Белохлебова: бекеша, треух, благополучие и довольство всем содеянным в жизни.
Встреча: Воронец-Званский. Бу-бу-бу.
– Николай Иванович, вы?
– Варенец?
– Он самый. Откуда и куда?
– Собственно из дому и домой.
– Полагаю, маршрут надо изменить.
– Почему?
Ипполит Ипполитович Воронец-Званский сумрачно в сумраке расстегнул пальто и показал из бокового кармана – из вылезшего лисьего меха – бутыль. Воронец ткнул пальцем в бутыль, погрозил ей, сказал:
– Регардили? Галки или вороны, не знаю – усердствуют очень. Интеллигентная птица. Кричит и тоску наводит. Не переношу. И весной и осенью тоску по вечерам разводят. Услышишь и почувствуешь, что подлец ты своей жизни и блоха на земле. Идем к Драбэ в амбулаторию. Он еще добавит…
– Неудобно. Я ведь сторона Кофина.